А если кто–то спросит, зачем вы это сделали,
нахмурьте тихо брови,
сложите пальцы фигушкой,
потом ударьте глупого по правому предсердию,
окрасьте ноги суриком и выпейте нарзан.
Когда приестся вам подобное занятие,
стащите у кого–нибудь зеленую клееночку,
проткните ее вилочкой и выбросите вон.
Через неделю, месяц, а может, через год
вы всем обзаведетесь: накупите сосисок,
наперстков и котов.
Потом у вас появятся: мохнатая подушечка
двенадцать фунтов сахара,
баранок связок сорок и тридцать две козы,
а кроме всего прочего, немножечко корзин,
сиреневая крышечка и полный дом картин.
В картинах же рисованы
пузатые людишечки на хилых лошадях,
графъя все безбородые, жующие горох,
писатели усатые, задумчивые физики,
циклопы некрасивые
и прочие геологи из разных министерств.
И кто бы ни увидел подобное явление,
все сразу вас нахваливать начнут без лишних слов,
потом обнимут весело, задушат, и конец.
В аду вас будут жарить, варить и запекать,
немножечко отрежут, кусочек отстригут,
а остальное с криками съедят или сожгут.
Но вы не голосите и в чайник не дудите,
поскольку мне сегодня совсем не дали спать.
Такие вот коллизии случились невзначай,
когда стихи серьезные учился сочинять.
— Та–ак, состязанию рапсодов — конец, — вдруг сказал Николай Марков. — Все за работу. Пальцев идет.
Маза и главное очищение
После обеда Танька отводит меня в сторону и говорит:
— Сегодня надо очищаться.
— Устал… — начинаю ныть я. — Может, завтра?.. А то я уж и не боюсь в лесу ничего…
— Там и бояться нечего, зевать только не надо, — отвечает Танька. — А в другой день нельзя. Сегодня у луны такой ущерб, что она похожа на череп. И древних книгах сказано: «…и когда глаза Мертвой Головы откроются на землю, люди становятся мягкими, словно глина…» Так что будь готов.
— Всегда готов, — говорю. — А чего ты такая добрая?
— Иди–ка ты…
Я жду до вечера.
Солнце заходит. Рассеченные пилой лесного гребня, его лучи поднимаются вверх подобно прожекторам и бьют в брюхо белому облачному клубу. Клуб делается пунцовым и, покосившись, плывет к горизонту. Начинается наводнение ночи, и загорается звездный салют. Я, нервничая, дожидаюсь, когда арка Млечного Пути дотянется до сосен, и встаю. Фонтан зеленого огня на западе слабеет, и во всю мощь сияет чистейшая синева за космическими огнями. Мне почему–то грустно, будто я собираюсь умирать. Очищаться, конечно, здорово, но я все равно что–то теряю…
Я встречаюсь с Танькой на шоссе, и мы идем в глубину сумерек.
Старая Багарякская дорога не страшная, а торжественная. Сосны выстроились огромными рядами, еловые пики вытянулись к небу, березы и осины собрались в купы, и в них слышен плеск листьев. Тропинка прекращает вилять и бежит ровной линией. Поваленных стволов больше нет, они уползли. В кучах папоротника что–то едва заметно переливается рубиновым светом. Лес просматривается насквозь и похож на грот со сталактитами. В гуще его вспыхивают бледно–зеленые искры. Почти оглушая, верещат хортобионты. Над дорогой, одним концом упираясь в водохран, а другим — в Багаряк, стоит Млечный Путь. Он струит холодные, прозрачные волны, и лунные колоннады танцуют, как водоросли.
— На Багаряке лес особый, — говорит Танька. — Много тысяч лет назад эти места берегла исполинская птица, которую и звали Багаряк. Но однажды она увидела, что к земле мчится огромный метеорит. Чтобы метеорит не взорвал и не спалил все вокруг, она кинулась навстречу и подставила под удар свое тело. Метеорит пробил птицу Багаряк насквозь и рухнул вниз, потеряв силу. Он проломил скалы и ушел в самые недра. Так родилась Великая Дыра — Источник Времени. А мертвая птица Багаряк, кувыркаясь, неслась с небес, и перья, что вылетели из ее крыльев, воткнулись в землю и проросли соснами. Когда в Лучегорске была мебельная фабрика, несколько таких сосен срубили. Пока Пальцев был еще мэнээсом, у него на кафедре оказался стул из такого дерева, поэтому Пальцев заболел щелпизмом и основал здесь биостанцию.
Далеко впереди тропу бесшумно пересекает троллейбус с погашенными фарами и исчезает в чаще.
— Смотри–ка!.. — негромко досадует Танька. — Ну что делать с этой скотиной!.. Шпионит. А зачем — никто не знает.
Мы минуем косогор, старую просеку, спускаемся к реке и выходим к заброшенной деревне. Нелюдимо чернеют остовы домов. Изредка сверкают листья крапивы или осколки стекла. Это и есть Багаряк.
На берегу пылает костер. Подобно плахе, стоит чурбак с воткнутым топором, валяются поленья. На столбах из битого кирпича высятся три закопченных котла. Вокруг костра сидят три девицы с длинными зелеными волосами и веселыми, хотя и жуткими лицами, одетые в какую–то заплесневелую мешковину. Вместе с ними и тот, кого, видимо, и называют Прошлогодним Утопленником, — безобразный толстяк в лохмотьях.
И, конечно, Тимофей Улыбка, подлец.
— Привет, — говорит всем Танька. — А вот и он.
— А–а!.. — радостно восклицает Тимофей, раздвигая улыбку. — Землячо–ок!.. — и холод продирает меня в животе. — А я и не знал, что ты Татьянин дружок, хотел сожрать, грешным делом!.. Ну, садись, садись. Собак–то все еще дразнишь?..
Прошлогодний Утопленник сопит и сипло говорит:
— А я своих привел… Эти из старицы, надежные, с женихами…
Девицы стреляют глазами, шепчутся и хихикают.
— Там этот троллейбус ошивается, — сообщает Танька. — Сходи, Тим?..
— Ладно, проветрюсь, — покладисто соглашается Тимофей, берет полено и уходит.
Мне становится полегче.
Но тут в кустах раздается треск сучьев и шелест листвы. Кто–то огромный рвется на поляну. Я сжимаюсь. Кусты расступаются, и из темноты к костру, переваливаясь, выползает наша банька с биостанции. Она останавливается, колыхаясь, и раскрывает дверь. Из двери выходят две сморщенные куриные ноги, топчутся на месте и замирают. Баня тяжело, забирается на них, будто надевает сапоги.
Девицы у костра киснут от смеха.
— Ах ты поганец, волчий глаз!.. — вдруг слышим мы из лесу, и сразу раздается мощный шум, словно бежит носорог, а вслед за ним глухой и гулкий удар поленом в троллейбусный борт. — Получай, репей пакостный!..
— Так, — подводит итог Танька, — с одним делом управились. Что ж, Маза, теперь подожди полчаса…
