«Дедушкина» — так сорт называется.
Конец сельскохозяйственного рассказа про Бобриску.
— Да, действительно… — задумчиво произнес Внуков первым.
— Ваш рассказ просто всю мою жизнь перевернул, — добавил Ричард, еще точно не определив, не издевались ли над ним, приглашая на прослушивание всякой ереси.
— Мне такой откровенной лести не надо, — с достоинством сказал Барабанов, сделав ударение на слове «откровенной».
— Имеются ли иные оценки? — сурово спросил Николай.
— Э–э, брат Николай… — закряхтел Свинья. — Здесь нас с тобой как творцов не оценят… Да и мнение–то их, по совести говоря, выеденного яйца не стоит…
— Почему это наше мнение не стоит выеденного яйца? — обиделся Витька.
— Ну, ладно, — согласился Свинья. — Пусть ваше мнение стоит выеденного яйца, если для тебя, Витька, это так важно.
— Нет, ты уж объясни, почему ты льешь на нас потоки отборной грязи? — завелся Витька.
— Ох, Витька, давай не будем об этом, — простонал Свинья. — Ведь за красивые глаза не бросают в лицо железные стихи, облитые горечью и злостью.
— Может, кто и бросает за красивые глаза, — въедался Витька. — Мир дураков богат и разнообразен.
— Ну, Витька, если конкретно в твоем случае разбираться, то ты сам–то не пробуй, а вон Мазу попроси подумать, мог ли я сказать о тебе чего за красивые глаза? Нет, конечно же, хотя бы по причине отсутствия таковых.
— Это, Свинья, у тебя глаз нету, а у меня–то есть!..
— Да, Витька, ты прав. У тебя глаза есть. У тебя глаза большие, водянисто–голубые, выпученные и близко–близко у носа — так, что ты ими обоими можешь спокойно смотреть в подзорную трубу, а в ближайшем будущем они у тебя сольются на переносице в один, и ты превратишься в циклопа.
Пузан обомлел.
— А ты!.. — задыхаясь, выдавил он. — А ты просто урод!.. У тебя!.. У тебя отвратительные белобрысые волосы!.. И зубы маленькие и редкие, так что, когда ты закрываешь рот, чего ты делаешь крайне неохотно, они входят друг между другом, как у «молнии»!..
— А если бы меня, Витька, кто–нибудь в задушевной беседе спросил, как ты выглядишь, я бы и то не сказал. Да и слов–то невозможно подобрать, чтобы описать твою внешность, столь безобразную, что это просто эталон безобразия, чтобы описать то чувство брезгливого ужаса, которое при виде тебя испытывают люди, подавляя естественную в таких слvчаях тошноту. Какую часть тебя, Витька, ни возьми для анализа, так сразу и убеждаешься в правоте вышесказанного. К примеру, лоб у тебя, Витька, выпуклый и кривой, а волосы кудрявые и растут гребнем, который начинается на макушке и кончается на лопатках. Если искать определение твоей голове, Витька, то я скажу, что она у тебя в форме детской железной дороги. В общих чертах, Витька, ты напоминаешь гальванизированного покойника. К этому добавь просто сакральное отсутствие ума, и картина будет удручающей. Но зато, Витька, ты добрый, и под такой неказистой оболочкой бьется горячее, любящее сердце.
Витька, покрывшись пятнами, со страстью глядел в зеркало.
— Факт, — скрипнул Внуков в подтверждение.
— У–ы–ы–ы!.. — закричал Витька и выпрыгнул в окно.
А недоумки, пересмеиваясь, направились на улицу к теннисному корту. У корта на бревнах сидела Бобриска. Лицо у нее было грустным. Маза подсел, рядом и спросил с участием в голосе:
— Как жизнь?
— Вот, значит, как дело–то обернулось!.. — закричал Свинья, увидев их вместе.
— Да, мы любим друг друга, — гордо заявил Маза. — А посторонние, кстати, нам ни к чему. Я, может, сейчас в любви буду признаваться.
— Сомневаюсь в твоих навыках, — хмыкнул Свинья. — Ты, наверное, просто скажешь: «Я тебя люблю» — и покраснеешь, а это неправильно.
— А как правильно? — спросил Маза.
— Ну… Поясняю. Надо сперва просто сесть рядом и нахохлиться.
Маза нахохлился.
— Потом медленно, чуть дрожа, взять ее руку. Не так, мельче дрожи, и руку левую, ну!.. Вот.
Свинья расстегнул рубашку и принялся с жаром бегать вокруг. Бобриска улыбалась. Немного в стороне встал Николай Марков с задумчиво–недовольным лицом.
— Теперь гладь руку, гладь!.. Смотри на руку!.. Теперь лицо подними и посмотри на нее тоскующе!.. Тоски во взгляде побольше, побольше!.. Да что за бездарь!.. А руку продолжай гладить!..
— Не, — негромко сказал Николай Марков. — Гладить больше не надо.
— Теперь говори тихо, с придыханием: я давно хотел — пауза — сказать тебе…
— Я давно хотел, — прошептал Маза и мигнул, — сказать тебе, Ирочка…
— «Ирочка» не надо! — крикнул Свинья.
— Надо, — твердо возразил Николай.
— Не надо, не надо, замолчи, не вмешивайся, понял?.. Дальше говори: что я… тебя…
— Что я… тебя…
— А теперь одними губами: люблю…
— Люблю…
— Не шепчи, дурак, а вообще без звука!..
«Люблю», — беззвучно сказал Маза.
— А теперь порывисто обнимай и целуй в щечку!..
— Нет!.. Нет, погоди, Маза! — закричал Николай. — Надо целовать руку!..
— Да что ж ты встреваешь–то всю дорогу, проклятый тупица!.. — возмутился Свинья.
Маза облизнулся.
— Целуй!! — хором закричали Свинья с Николаем, а затем, разбившись на два голоса, стали давать взаимоисключающие команды.
— Встань на одно колено, целуй ручку! — кричал Николай.
— Целуй в щечку, глубже дыши, глаза закрой! — орал Свинья.
Николай рассвирепел и оттолкнул Барабанова, и они сцепились. Градом посыпались разные «дам в дыню», «щетиноголовые акселераты», «кабаны–альбиносы», «циркулеобразные имбецилы», «белобрысые боровы», «ничтожные стихоплеты», потом какие–то «Витьконенавистники» и «Витькопоклонники» и, наконец, совершенно неизвестные «бараны с мокрыми носами».
Тут Бобриска соскочила с бревен и бросилась бежать.
— Стой!.. — завопили Николай, Свинья и Маза и кинулись вдогонку.
Они обежали домик и устремились на луг, и их, как снегом, занесло солнечным светом.
Маза и зелье
Прибор для изготовления приворотного зелья напоминает тривиальный самогонный аппарат. Я так и говорю Таньке, а она отвечает:
— Дурак, я взяла его в лаборатории, надежная машина. А ты дурак.
Я не спорю. Я тащу эту штуку на спине, обвязав ее бельевой веревкой. Из–под веревки то и дело выпаливаются какие–то резиновые трубки, и Танька оправляет их обратно. В одной руке она несет авоську с двухлитровой банкой изумрудной жидкости, — первичным экстрактом из собранных мною трав, настоянным на рассветном солнце. Идем мы не на Багаряк, а на ЛЭП, где Николай Марков наломал для меня семилетнего сухостоя. Ночь вокруг хрустальная, граненая, черная–черная, без тени синевы. Над верхушками деревьев изъеденный лунный плуг вспахивает небесную целину и засевает ее сверкающими зернами.
