— Кого вызовут первого. Хотите пари?
— Хочу, — сказал Андрей. В голове шумело, словно он выпил бокал шампанского. Мученик казался прекрасным, умным и остроумным другом. «Почему мы не встретились раньше, мне так недоставало старшего друга!»
— В наших общих интересах, — сказал Мученик, — чтобы сначала вызвали Мученика.
— Почему?
— Со мной им придется разбираться, может подняться шум — тогда наш с вами план будет погублен. Но если вас вызовут первым и сразу отпустят — тогда мы победили.
Конечно, Мученик рисковал, потому что Берестова могли счесть за офицера и расстрелять. Зато Мученика Гавен убьет наверняка.
В камере снова наступила тишина. Все ждали, что шаги остановятся у двери. Но надзиратели прошли мимо, и еще некоторое время тишина сохранялась, слушали, как открывается дверь соседней камеры…
Начали возникать голоса, шевеление — и тут снова пауза: по коридору идет молчащая, но шумная множеством шагов группа людей.
Перед дверью возник шум, возня, потом кто-то крикнул:
— Прощайте, господа! Передайте всем, что мы невиновны!
Камера молчала, будто никто не слышал.
Оспенский сделал несколько шагов к двери, хотел что-то прокричать в ответ, но остановился и понял, что опоздал, — люди в коридоре уже ушли.
Оспенский не стал возвращаться к нарам. Он так и стоял посреди камеры, руки в карманах.
Андрей молчал. Он боялся, что их заговор обнаружится и его наверняка расстреляют. Он старался думать о других вещах, о приятных, но ничего другого в голову не вмещалось. Но он так старательно заставлял себя думать о приятном, что прослушал тот решающий момент, когда дверь открылась снова. И случилось неожиданное.
— Всем на выход! — крикнул надзиратель от двери. — Хватит вам прохлаждаться. Выходи по одному.
Он сделал шаг от двери в коридор, и обитателей камеры охватила растерянность — надо было шагнуть к открытой двери, за которой обещана вроде бы свобода, а может быть, и смерть, — и неизвестность эта может разрешиться только в случае, если ты уйдешь из относительно темной, душной безопасности камеры.
— А ну давай, кто первый! — крикнул надзиратель.
Оспенский, который стоял близко к двери, решительно пошел вперед — и это движение потянуло за собой других. И повлекло Андрея, словно он был щепкой.
Когда Андрей, протолкнувшись сквозь узкое горнило двери, попал в коридор, он увидел, что в коридоре стоят несколько надзирателей и матросов. Старший надзиратель спрашивал каждого, кто показывался в двери:
— Фамилия!
Потом отыскивал ее в списке, который держал в руке, и показывал рукой направо или налево, — две кучки людей стояли в коридоре под охраной надзирателей.
— Чистые и нечистые, — сказал кто-то за спиной Андрея, но Андрей не стал оборачиваться. Внимание его было приковано к пальцу надзирателя, который замер над списком.
— Ну? — крикнул он вдруг и уперся в лицо Андрея маленькими очками. Андрей обернулся, будто ожидая поддержки от Елисея Евсеевича, и в самом деле услышал подсказку:
— Мученик.
— Мученик! — с облегчением произнес Андрей. Главное — прыгнуть в воду, потом уже не так страшно.
— Ну и фамилия, — сказал надзиратель, ведя карандашом по списку, и Андрей заметил, что возле фамилий были какие-то значки.
— Есть Мученик, — сказал надзиратель с облегчением, а у Андрея было чувство усталости, будто он вместе с надзирателем целый день перекапывал списки в поисках Мученика.
«Я — Мученик, в этом есть перст судьбы, — думал Андрей. — Сейчас они спохватятся».
— Направо! — сказал надзиратель, Андрей замешкался, и второй надзиратель грубо подтолкнул его. Андрей не видел, кто стоит рядом, впрочем, это не играло роли. До него донесся голос Елисея Евсеевича:
— Берестов. Андрей Сергеевич. Будьте любезны!
Группа людей, невидимой и безгласной частицей которой был Андрей, двинулась по коридору прочь от камеры.
Они миновали открытую железную решетку, затем еще какие-то двери, узкую лестницу вниз и оказались у выхода из тюрьмы: сквозь приоткрытую дверь проникал холодный мокрый воздух.
— Сколько? — спросил матрос, появившийся в этой двери. На нем была мокрая офицерская фуражка и черный бушлат.
Надзиратель передал ему список.
— Тридцать два, — сказал он, — всего тридцать два.
— Отлично, — обрадовался матрос. — Хорошо работаете. Никого себе не оставили?
От черного прямоугольника двери отчаянно дуло.
Матрос сложил список, положил в карман и приказал:
— Выходить по одному!
Андрей понимал, что он сейчас окажется на улице, и в то же время поведение матроса было таким, будто он не собирался отпускать арестантов. Люди выходили, и матрос громко считал их. Андрей оказался тридцатым. Ему вдруг захотелось остаться в тюрьме, но сзади стояли надзиратели, которые были рады избавиться от Андрея.
Андрей прошел сквозь дверь и оказался в мире, где не место живому человеку, — сверху хлестал ледяной дождь, под ногами было скользко, ветер был таким промозглым, пронзительным и яростным, что Андрея начала бить дрожь. Выбегая из тюрьмы, люди оглядывались — и другой матрос приказывал: вперед, вперед!
Там стоял большой открытый грузовик с высокими бортами.
Матросы велели людям лезть в грузовик, и тогда Андрей вдруг окончательно понял, что произошла ошибка — их везут убивать! Никто не будет везти людей ночью в открытом грузовике для того, чтобы выпустить на свободу. Нет, это неправда, просто надо освободить тюрьму, тесно в тюрьме, и поэтому их перевозят в Симферополь. Это объяснение было таким здравым, что он почти успокоился.
Когда тридцать два заключенных были в грузовике, в кузов забрались два матроса с пистолетами, и один из них приказал всем арестованным сесть на пол.
Сразу стало теплее и не так дул ветер.
Матросы уселись на задний борт.
— Ну что, спаслись от смерти? — спросил Оспенский, который оказался рядом.
— Вы здесь? — Андрей даже обрадовался, что есть знакомый человек.
— И я, и вы, и еще тридцать офицеров и угнетателей трудового народа, — сказал Оспенский. — Если когда-нибудь вы встретите на том свете господина Мученика, плюньте ему в лицо!
— А вы думаете, что ему лучше? — спросил Андрей. — Ведь не исключено, что нас везут на вокзал, чтобы отправить в другую тюрьму.
— Это еще зачем? — спросил Оспенский.
— Сидеть! Сидеть! — кричали матросы, следя, чтобы заключенные расселись.
Андрей повторял для себя: «Все-таки на вокзал — вот мы поедем и увидим, что едем на вокзал».
— Сидеть!
