Дамы не сидели, как птички на проволоке, на длинной садовой скамейке без спинки, как бывало раньше и как было описано в романе, а с относительным удобством расположились на недавно приобретенном Шварцем диване, но чирикали так же, как в романе, и так же, как всегда.
И не было кота. Любимец хозяйки находился «в творческой командировке» у ее подруги, где была одинокая кошка – так представила это Ира. Шварц же определил причину отсутствия кота иначе, за что получил от жены тряпкой.
Достаточно точно был описан в его романе и длинный стол-верстак – компьютер действительно мирно уживался на нем со старинной ручной прялкой, а вот макета памятника жертвам Чернобыльской аварии не было, так как ни такого макета, ни, тем более, такого памятника вообще не существовало в природе. А вот сложная конструкция из металлических пластин, увешанных колокольчиками, недавно появилась под потолком и заменяла люстру, и колокольчики действительно негромко звенели на сквозняке.
Когда Кузниц читал из романа про «памятник жертвам», Шварц ревниво заметил:
– Нет у меня этого в мастерской.
Кузниц ответил на это, что творчески провидел и переосмыслил появление люстры с колокольчиками, и Шварц вроде бы остался доволен.
Как и в романе, мужская часть карасса устроилась возле верстака. Константинов даже нашел на нем место для тарелки, остальные тоже сидели возле стола – кто на чем. И будто следуя сценарию, Ефим принес из кухни два стула и на одном устроил для себя стол – там стояли его тарелка и рюмка, но положение его было лучше, чем в романе: никто на его импровизированный стол не покушался – кота не было в наличии, а хозяин устроился с дамами на диване и оттуда отвечал на нападки компании по поводу повадок сибирских вальдшнепов.
Тоже как будто по сценарию, Дорошенко сел возле стола, и, естественно, места для его тарелки на столе уже не нашлось, и, как и в романе, он время от времени пристраивал ее на книги рядом с Кузницем. Правда, сам Кузниц сидел не на полу, а на специально принесенном для автора стуле, но и других совпадений хватало.
Вообще совпадений романа и жизни было так много, что Кузниц уже хотел было мысленно причислить себя к реалистам, но не вышло.
– А этот твой друг, он что, правда так много пьет? – спросила его Константинова.
– Какой друг? – автоматически переспросил он, хотя понял, что речь идет о герое его романа. – Какой друг? У меня, кроме вас, нет пьющих друзей.
– Ну, этот, из романа, Ариель, – уточнила Константинова.
– Это собирательный образ, – сказал Кузниц, – переводчики часто бывают пьющие – профессия такая.
– Кстати об Ариеле, – попутно заметил Ефим, направляясь мимо него с полной тарелкой закусок, – я тут у тебя в текст заглянул, так там Ариель у тебя через «е» пишется, разве так правильно?
«Начинается "читательская конференция"», – подумал Кузниц и ответил Ефиму:
– Не знаю. Можно считать это авторским правописанием.
Как и следовало ожидать, ответ не удовлетворил никого, и Шварц полез за словарем на верхнюю полку книжного стеллажа, где был у него справочник под названием «Словарь личных имен». Лез он, как в романе, поставив одна на другую две табуретки, но Кузниц благоразумно отошел в сторону и опасности, как в романе, не подвергался.
Шварц не упал и словарь нашел, но в словаре оказались оба написания, правда, Ариель через «е» был без мягкого знака в конце: «Ариел», и спор разгорелся снова. Поминали Ариэля Шарона и Уриеля Акосту, но к единому мнению не пришли и разрешили в конце концов Кузницу воспользоваться его правом авторской орфографии. Естественным образом за это право был провозглашен тост, и Кузниц опять решил, что о нем забыли, и опять ошибся.
Хозяйка дома внесла сюрприз, которым оказался пирог с вишнями. Пирог был встречен одобрительно, особенно дамами, которые заявили, что пирог очень кстати, так как давно пора перестать пить водку и переходить к чаю. Джентльмены же придерживались того мнения, что пирог водке не помеха – закусывать можно и пирогом, но остальные закуски унести на кухню не позволили. И тут разрумянившаяся у плиты и от этого еще более красивая хозяйка вдруг спросила:
– А скажите, Генрих, вот этот герой ваш, Кузниц, кажется, он что, погиб в последней главе?
– Лишаете читателей удовольствия услышать продолжение этой увлекательной истории, – сказал Дорошенко, прожевав пирог, большой кусок которого уже лежал у него на тарелке, и похвалил пирог.
– Да нет, читателей я удовольствия не лишаю, – ответил Кузниц, – я и сам не знаю, погиб он или нет. Пусть читатели сами для себя решают.
– Так что? Можно ждать продолжения? – поинтересовался Ефим, тоже нацеливаясь на пирог.
– Едва ли будет продолжение, – сказал Кузниц, – у меня тут другая идея появилась – хочу авангардистский роман сочинить, без сюжета, надоело быть реалистом.
– А тема хоть есть? – Ефим откусил от пирога, который только что положил на тарелку, и причмокиванием выразил свое восхищение кулинарным шедевром.
– Тема? – повторил Кузниц и задумался. Тут взгляд его упал на пеструю тряпку, брошенную хозяйкой возле противня с пирогом, и он сказал: – О тряпках будет роман. О разных тряпках, цветных и когда-то белых, об их истории, о том, как они дошли до жизни такой.
– А что? – откликнулся авангардист Шварц. – В этом что-то есть. Я вот тут бывшими Иркиными трусами кисти вытираю, – и, уклонившись от предмета разговора – тряпки, лежавшей возле противня, которой запустила в него Ира, продолжил: – Или, вот, кот наш на моей бывшей гимнастерке спит, а она – свидетель моих военных подвигов.
– Знаем мы твои подвиги, – усмехнулся Константинов, – а штаны свои военные ты не сохранил? Они больше могли бы о твоих военных подвигах рассказать.
Шварц возмутился и принялся было рассказывать о своих подвигах, но благодарных слушателей не нашел – все занялись пирогом и чаем, и Кузниц опять подумал, что его оставили в покое, и опять ошибся.
Когда выпили чай с пирогом и еще немного водки под пирог, несмотря на протесты некоторых дам, и стали уже собираться домой, Константинов вдруг сказал:
– Напридумывал ты слишком, старик, с этим перерождением: и атомное оружие у тебя в песок превратилось, и лазерные лучи вместо пуль, а в жизни все проще, – он помолчал значительно и отхлебнул из чашки, где был у него напиток собственного рецепта – чай с красным портвейном, – в жизни все проще, – повторил он, – вот немцы перед Первой мировой пугали всех огромной пушкой – «Большая Берта» называлась. Говорили, что одним выстрелом из нее можно Париж разрушить. А что получилось? Взорвалась эта пушка во время испытаний.
– Божье провидение, – заметил Шварц.
– Едва ли, – не согласился Константинов, – просто изобретатели эти физики не знали – надо было посчитать все как следует: мощность заряда, сопротивление на разрыв, а провидение тут ни при чем.
– Но у меня ведь тоже одна из версий состоит в том, что все эти превращения дело рук человеческих, а совсем не божье провидение, – возразил Кузниц, – помнишь, «теорию заговора» профессора Рудаки. И вообще, – добавил он неожиданно для самого себя, – не об этом мой роман, не о перерождениях этих и прочих чудесах.
