«Карасе, – почти с нежностью думал он, – сколько уже лет». Все остальное, что его окружало в жизни: и армейские сослуживцы, и друзья-переводчики, с которыми он уже лет десять ездит синхронить в разные страны, и преподаватели на кафедре в университете – все это гранфаллоны, а здесь карасе, и никакому объяснению это не поддается.
Эти определения их компания взяла у любимого ими всеми Курта Воннегута – у него карассом называлось необъяснимое духовное объединение людей, в отличие от гранфаллонов – объединений внешних и искусственных: профессиональных, национальных и прочих.
Действительно, их многолетнее объединение можно было назвать только карассом – у всех были разные профессии и увлечения, и, казалось, ничто не объединяло их, кроме, может быть, чувства «защищенной спины», по крайней мере, это чувство было у Кузница и за него он был благодарен карассу.
Обычно они собирались у Константиновых, в их просторной квартире, но в этот раз карасе собрался у Шварцев на какую-то особую окрошку, которую собственноручно приготовил Вольф из известных только ему экзотических компонентов. Все устроились в студии и ели эту экзотическую Вольфову окрошку, сначала с опаской, а потом без, потому что, кроме окрошки, были еще разнообразные настойки.
Студия Шварца комфортом не отличалась. Посредине стоял большой мольберт с вечно незаконченным портретом Иры, красавицы-жены Вольфа, по крайней мере, Кузниц помнил, что он стоял на этом мольберте уже лет пять, а то и больше. Перед портретом на хилом чурбачке неизвестного назначения сидел оригинал – хозяйка квартиры Ира Калинкина, фамилию мужа она не принимала, не без основания опасаясь, что ее коснется скандальная слава авангардиста Шварца, – в окружении остальных дам, которые, как птички на проволоке, устроились на длинной садовой скамейке без спинки и, как птички же, чирикали. В руках у дам были разнокалиберные тарелки и плошки с экзотической окрошкой.
Мужская часть карасса устроилась поближе к длинному столу-верстаку, на котором компьютер мирно уживался со старинной ручной прялкой и макетом памятника жертвам Чернобыльской аварии – сложной конструкции из металлических пластин, увешанных колокольчиками; колокольцы звенели при малейшем прикосновении, и беседа шла, как в буддийской молельне, под аккомпанемент тихого перезвона.
Константинов устроился у самого стола и даже нашел на нем место для тарелки, остальные тоже сидели возле стола – кто на чем. Ефим принес из кухни два стула и на одном устроил для себя стол – там стояли его тарелка и рюмка. Теперь он тратил немалые усилия, чтобы предупредить поползновения хозяина дома, Вольфа Шварца, который расхаживал между гостями с тарелкой и рюмкой в руках, с размаху усесться на его «стол» – две попытки он уже пресек и был начеку. Кроме хозяина дома, на его импровизированный стол зарился хозяйский кот Минус – любимец хозяйки и потому особа священная и неприкосновенная, – поэтому Ефим чувствовал себя во враждебном окружении, как государство Израиль, и все время нервно озирался.
Дорошенко тоже сидел возле стола, но места для его тарелки на столе уже не нашлось и он время от времени пристраивал ее на книги над головой Кузница; сам Кузниц устроился прямо на полу под стеллажом и как «человек глубоко военный» – так говорила одна его знакомая – чувствовал себя, если не комфортно, то уверенно – надо было только следить за котом и был один опасный момент, когда Вольф лазил за словарем, но обошлось.
Словарь не помог, хотя листали его долго, и спор увял сам собой, и теперь ругали правительство. Ругали дружно и однообразно, и опять отличился Константинов. Он рассказал притчу.
– Как-то, – сказал он, – бог дал лягушкам в цари чурбан, и стали лягушки чурбан высмеивать: «Ну что это за царь?! И глуп, и говорить не умеет, и собой некрасив». Бог послушал их и поставил над ними царем вместо чурбана цаплю.
– Ну Вова, – сказала, выслушав притчу, Константинова, – ну Вова, зачем же впадать в крайности?!
– Ты, старик, экстремист, – заявил Шварц.
– И за это надо выпить, – добавил Дорошенко.
Выпили и, наверное, оттолкнувшись от реплики Шварца, заговорили об экстремистах, ну и, конечно, о последнем случае с перерождением танков в старинные броневики. Об этом уже говорил весь город.
Вообще-то, эти перерождения уже никого особенно не удивляли – много их стало, как началась война. Но происходили они в основном там, где воевали, и Украины до сих пор не касались. А тут перерождение случилось в городе, да еще такое скандальное – переродившиеся танки хотели продать Союзу правоверных.
В газетах появлялись все новые подробности, правда, большая часть их потом оказывалась вымыслом местных борзописцев. Писали, например, что броневики образца Первой мировой, в которые переродились Т-76, были заправлены горючим и с полным боекомплектом и, мало того, были это не просто какие-то броневики, так сказать, что под руку попало, а был это Броневой дивизион гетмана Скоропадского, о котором писал Булгаков и который так неудачно выступил против конницы Петлюры в восемнадцатом году двадцатого века. Писали также, что в броневиках были экипажи, но этому уже никто не верил.
Обо всех этих подробностях перерождения, настоящих и выдуманных газетами, и шумел карасе.
– Не настоящие это броневички, – сказал Ефим, который всегда и все узнавал первым, – а, похоже, муляжи какие-то. Открыть их нельзя – пробовали даже автогеном дверцы вырезать и не получилось – не берет автоген, сплав там какой-то сверхтвердый. А внутри ничего нет, по крайней мере, когда заглядываешь, внутри ничего нет, ни сидений, ничего – туман какой-то.
– А ты откуда такие подробности знаешь? – спросил Дорошенко.
– Танки на станции Бровары стояли к отправке готовые, а я туда ездил прибор один для института получать – вот и узнал все на месте.
– К ним что, всех пускают? – удивилась Инга Кузниц.
– Меня пустили, – внушительно сказал Ефим.
Константинова сказала патетическим тоном:
– Вы только подумайте, как, оказывается, бог следит за всеми нами!
– Усмири гордыню, женщина, – произнес Шварц тонким елейным голосом, копируя патриарха, и добавил нормальным тоном, – успокойся, можешь и дальше грешить – очень ты ему нужна.
– А вот у вас, Генрих, – спросила вдруг Кузница Ира Калинкина, одарив его взглядом своих серых огромных или, по выражению Константинова, «патологически непропорциональных» глаз, – а у вас, на театре военных действий, эти перерождения должны ведь часто происходить.
– В нашем театре, – усмехнулся Кузниц, – пьесы все больше скучные: сидим в штабе, бумажки пишем, в окно смотрим на море – там, правда, иногда что-то взрывается или стреляют, но это по большей части арабы рыбу бьют, – он достал сигареты и вопросительно посмотрел на Константинова.
– Пошли, – сказал Константинов и встал.
Кузниц поднялся с пола, пристроил на книжной полке свою тарелку и рюмку и неожиданно для себя продолжил:
– Был, правда, один случай, довольно забавный. Двое «правоверных» как-то пробрались мимо часовых – днем, с «мухой» (это гранатомет пехотный) – и хотели пальнуть по штабу и, говорят, переродились вместе с гранатометом.
