– Чтобы Миша Япончик промышлял на пару с каким-то кавказским козлом, с каким-то Мудашвили! – возмутился король налетчиков. – Что я, с забора упал! Да на меня после такого позора плюнет любой одесский прохожий и будет прав!
– Ничего не поделаешь. Придется потерпеть. Сталин имеет авторитет среди большевиков, находится в курсе всех внутрипартийных интриг, а главное, в свое время тоже занимался налетами. Не один банк завалил.
– Ну если он идейный громила, тогда совсем другие пироги, – несколько успокоился Япончик. – Эх, был я сам себе хозяин, а теперь должен кланяться всем направо и налево.
– Питер не Одесса. Его за одну ночь на испуг не возьмешь. Но, учитывая ваши способности, я уверен, что все образуется. Скучать, по крайней мере, не будете. Ваши люди получат карт-бланш на запугивание столичной буржуазии. Сначала этот номер может и не проскочить, но после пяти-шести серьезных налетов дела пойдут столь же гладко, как и в Одессе. Властям не до вас. Старая полиция разгромлена, а новая милиция еще не оперилась. Им хотя бы с политическими справиться. Главный ваш бенефис, конечно, случится во время переворота. Берите дворцы, арсеналы, банки, склады. Другой вопрос, стоит ли их громить, если вы уже стали полновластными хозяевами этого добра.
– Мы, а не народ? – уточнил Япончик.
– Вы и кучка подобных вам счастливчиков. Но уж точно не народ.
– Если я что-то понимаю в политике, так ваш Маркс думал по-другому.
– Когда дело дойдет до дележки, кто же у Маркса будет спрашивать. Он свою жизнь красиво прожил.
– Большую игру вы затеяли, мистер Рид. Очень большую. Да вот только своих козырей до сих пор не открываете. Не пойму я что-то, где тут ваш интерес?
– Поверьте, Яков Михайлович, уж позвольте мне теперь вас так называть, что мои козыри откроются значительно позднее. Уже не при вашей жизни.
– Хитро заворачиваете, ох хитро… Таких проходимцев, как вы, даже в Одессе надо поискать. Одно слово – Америка…
Германский фронт еще с пятнадцатого года прочно обосновался в Белоруссии, и цивильные поезда между Черным и Балтийским морями ходили теперь через Первопрестольную, давая изрядный крюк. Однако, используя одному только ему известные связи, Джон Рид добился того, чтобы их состав пустили по старому маршруту через Могилев и Витебск, то есть практически через прифронтовую полосу. Это должно было не только сильно сократить время в пути, но и сбить с толку ищеек Временного правительства, буде те пожелают перехватить бандитскую «экскурсию» где-то на полдороге.
Впрочем, первому не суждено было сбыться – беспризорный поезд придерживали чуть ли не на каждой станции, пропуская вперед то воинские эшелоны, то санитарные составы, то бронелетучки. Не помогали ни просьбы, ни грозьбы, ни попытки сунуть «барашка в бумажке». Мздоимство, буквально разъедавшее тыловые учреждения, в зоне военных действий как-то не прижилось.
Отпетые одесские урки, памятуя категорический приказ Япончика вагоны без крайней нужды не покидать и вообще вести себя смирно, как «кочет в супе», отсыпались в предчувствии грядущих беспокойных ночей, играли по маленькой в «стос» и «секу», травили незамысловатые байки и трижды в сутки организованно посещали вагон-ресторан, где по примеру всей воюющей России царил строгий сухой закон.
Слегка оттянуться довелось только в Витебске, и то, правда, по прямому указанию Япончика. За полдня вынужденной стоянки (немецкий аэроплан сбросил бомбу, угодившую точнехонько во входную стрелку) хлопцы в канотье распотрошили дюжину вещевых лавок и устроили шмон на рынке, отличавшемся от Привоза в той же мере, в какой мелкая и болотистая Западная Двина отличается от могучего Черного моря.
Делалось это не в целях наживы или пустого молодечества, а исключительно ради того, чтобы сменить крикливые одежки, приличествующие ну разве только портовому городу, на скромное деловое платье, позволяющее легко затеряться в серой петербургской толпе.
Ослушников, покусившихся на местный самогон или на какие-то не соответствующие нуждам момента предметы вроде кошельков, бумажников, часов и золотых цепочек, Япончик лично бил по морде своим кулаком, увесистым, как трехфунтовая гиря.
Вот так, поневоле следуя марксистскому принципу «шаг вперед, два шага назад», сутками выстаивая в открытом поле, занимаясь самозаготовкой дров для паровозной топки, дважды попадая под шальной обстрел и постоянно отбиваясь от поползновения дезертирско-спекулянтских толп, одесситы кое-как добрались до узловой станции Дно, с которой у Джона Рида были связаны какие-то особые планы.
Поезд сразу загнали на запасной путь, а в сумерках напротив него остановился санитарный состав. Окошки столыпинских вагонов были замазаны известкой, а сами вагоны, кроме обычного знака Красного Креста, имели еще и другой, понятный только для посвященных. В международном своде сигналов бедствия он обозначал присутствие в транспорте инфекционных больных.
Едва только люди Япончика спешно перегрузились в новый состав, как на его площадках встали суровые часовые с винтовками. Отсюда и до самого Варшавского вокзала гости столицы проследовали уже без всяких приключений.
Вселяясь в конспиративную квартиру, расположенную в двух шагах от особняка легкомысленной плясуньи Кшесинской, еще в апреле месяце реквизированного большевиками, Миша Япончик философски произнес:
– Я все-таки удивляюсь на ваших буржуев. Как это жить, не имея никакого чутья! Я бы на их месте давно забился в темный угол и дрожал мелкой дрожью… А вообще город мне понравился. На каждом углу по медному всаднику или в крайнем случае по медному пешеходу. Куда там нашему малахольному Дюку…
…Хотя Рид был всегда на редкость выдержан (а чего зря суетиться, когда впереди у тебя целая вечность), но долгое ожидание в этом клоповнике, являвшем все признаки человеческого неблагополучия, причем ожидание издевательское, надуманное, не вызванное никакими особыми обстоятельствами, понемногу стало раздражать и его.
Человек, ради встречи с которым он заявился сюда, находился совсем рядом, за дощатой перегородкой, оклеенной замызганными обоями, давно превратившимися в лохмотья. Рид отчетливо слышал, как он осторожно расхаживает там, стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, как подходит к дверям, разделяющим две комнаты, и через щелку пристально рассматривает его, а потом опять отходит прочь, словно переборчивая невеста, так и не решившая, нравится ей жених или нет.
Когда происходящее окончательно надоело Риду, он громко откашлялся и затопал ногами, делая вид, что собирается уходить. Этот простенький прием сработал безотказно – дверь отворилась, и к нему вошел мужчина средних лет, ничем особенным, кроме своей неявно выраженной кавказской внешности, не примечательный.
Лишь люди, подобные Риду, знавшие, сколько преступлений предстоит совершить этому невзрачному, рябоватому человеку в дальнейшем, могли при его появлении испытывать какие-либо сильные чувства, чаще всего дающие о себе знать холодком, пробегающим по спине, или учащенным сердцебиением. Впрочем, сам Рид, благодаря бесконечной цепи перерождений лично знавший немало кровопийц и маньяков, оставался сейчас спокойным, как удав.
