В ход шло все — записки вроде: «Делаю минет — недорого и с гарантией», которые ей приклеивали незаметно на спину; презервативы — их подбрасывали ей в сумку или вкладывали между страницами учебника. И конечно, придуманная Катрин дразнилка про Мелли-Давалку…
Хуже всего Бруни приходилось после уроков физкультуры. И потому, что зайти в душевую значило рискнуть попасть под новое избиение, и потому, что ее одежда, лежавшая в шкафчике, за время урока зачастую оказывалась испачканной, порванной или разрезанной на ленточки. Но к этому она быстро приспособилась — после урока бежала в свою комнату в жилом корпусе и там спокойно мылась и переодевалась.
Назло им всем, Бруни стремилась выглядеть и вести себя как можно более круто. Ходила она теперь только на каблуках, с высоко поднятой головой; на переменах болтала и курила на крыльце со старшеклассниками, особенно привечая тех, у кого были «подружки» из числа ее недоброжелательниц.
Как относились к ней парни, она тогда не задумывалась. Главное, что ее, единственную, приглашали принять участие в «мужских» вечеринках; танцевали с ней, говорили комплименты, покупали ей выпивку и мороженое, обнимали, целовали…
И трахали, разумеется — Бруни никому не отказывала. «Правила игры» были понятны: если она начнет отказываться, ее перестанут приглашать, и она останется совсем одна.
Иногда на мальчишниках оказывался и Брайан — если ему удавалось улизнуть из-под бдительного ока Катрин. Ну да, она спала и с ним тоже, почему бы и нет, но ничем не показывала, что он для нее значит больше, чем остальные — хотя, когда смотрела на него, в душе что-то еще вздрагивало.
Как ни странно, администрация школы смотрела на все ее выходки сквозь пальцы. Лишь несколько раз, застав после десяти часов вечера в парке, старшая по общежитию запрещала ей на неделю выходить с территории кампуса — но плевала Бруни на все эти запреты! Уже на следующий день она, как ни в чем не бывало, отправлялась с ребятами в бар на перекрестке и возвращалась оттуда заполночь.
Теперь она понимала, что тут была замешана «большая политика»: Майкл Э. Трент был особо важной персоной, и то, что его дочь училась в Визель-Кампе, прибавляло школе дивидендов. Правда, однажды мистер Робинсон, директор школы, все-таки вызвал ее к себе и сказал, что если она немедленно не изменит свое поведение, он не только позвонит ее отцу, но может даже поставить вопрос об исключении.
Бруни в ответ ухмыльнулась ему в лицо и, поигрывая пуговкой на блузке, поинтересовалась:
— Да?! А если я сейчас эту блузочку расстегну?.. И выскочу отсюда в слезах, и начну всем жаловаться, что ты меня исключить хочешь, потому что я с тобой спать отказалась? Что тогда?! Ну-ка!
Наступила короткая пауза. Бруни ждала, что директор сейчас закричит, стукнет кулаком по столу… Но он, неожиданно для нее… стушевался. В глазах его промелькнуло нечто похожее на испуг, он уставился в лежащие на столе бумаги и, не глядя на нее, сказал:
— Ладно… Иди и больше так не делай! — при этом не уточнив, что именно она должна не делать — может, блузки другие носить?
На самом деле Бруни была бы только рада, если бы Робинсон исключил ее или хотя бы позвонил отцу. И чтобы отец приехал. А когда он приедет, то разберется — и поможет, и спасет, и заберет ее отсюда!
Он, действительно, приехал, но тогда, когда все стало уже совсем плохо… и слишком поздно.
Глава восьмая
Из Вены они уехали через несколько дней. Бруни никому бы в жизни не сказала, что одной из причин было то, что ей очень не хотелось снова где-нибудь столкнуться с Катрин. Понятно, конечно, что в миллионном городе шансы ничтожны, но одна мысль о том, что эта стерва где-то здесь, в Вене, портила настроение.
Но если бы дело было только в этом, она бы не уехала — назло самой себе осталась. Была и еще одна причина: впервые после долгого перерыва ее тянуло в мастерскую — не терпелось начать делать лозу. В один прекрасный день, открыв утром глаза, Бруни словно воочию увидела ее перед собой: с темно-зелеными резными листьями, с розовыми цветами — не отдельными цветками, а гроздьями по три-четыре штуки — и коричневым стволиком.
Так что приехав, она не стала даже никому звонить, чтобы не отвлекали. Вместо этого на неделю заперлась в мастерской и выползала оттуда только вечером, чувствуя себя какой-то фабрикой по производству листьев — их предстояло сделать чуть ли не тысячу — и малиново-розовых цветов с белыми серединками.
Сил еле хватало на то, чтобы поужинать, а потом поплескаться в бассейне и залечь на тахте перед телевизором. Даже сообщения на автоответчике слушать было лень.
Чем занимался целый день Филипп, Бруни понятия не имела. Но когда вечером она звонила ему и приглашала вместе поужинать, больше не выпендривался — приходил, грел еду и раскладывал на две тарелки. Кивал, когда она что-то говорила, иногда хмыкал — казалось, слушает вполуха, но Бруни уже убедилась, что все, что надо, он прекрасно слышит. И даже не отказывался после ужина поплавать с ней в бассейне, делая вид, будто его не колышет, когда она разгуливает перед ним в чем мать родила. Колышет, еще как колышет!
В понедельник вечером Бруни обозрела разложенные на столе листья и цветы, убедилась, что все, что сделано, сделано хорошо — и решила устроить себе выходной. Посему во вторник с утра она занялась автоответчиком.
Как выяснилось, там накопилось полно сообщений.
И от мамаши — ей хотелось знать, приедет ли Бруни к отцу на Рождество, и от Рея — он доделал каркас лозы, и от Гарольда — судя по трем сообщениям, ему явно не хватало «вторничного тенниса». Была и приятная новость: ветеринару удалось вылечить сухожилие Кемера. Владелец конюшни предлагал Бруни заехать и поговорить о «перспективах» — наверное, хотел содрать дополнительные деньги за тренировки.
И кроме того, самое главное — вернулась Иви! Оказывается, она задержалась на Лазурном берегу из-за того, что отравилась креветками и неделю провела в госпитале, а потом из-за бурного романа с красавцем-врачом из этого самого госпиталя.
Разумеется, первое, что она сделала — это затеяла вечеринку по поводу своего возвращения. И, разумеется, жаждала видеть там Бруни — жаждала настолько, что оказалась рекордсменкой по количеству сообщений, оставив их ни много ни мало девять штук.
Вечеринка была назначена на среду. Бруни вздохнула: придется бедняге Гарольду подождать с теннисом, завтра ей предстояло посещение салона красоты и парикмахера.
На сей раз вечеринка была организована в «готическом» стиле. Это значило преобладание в убранстве дома мрачных тонов — темно-пурпурного, лилового и черного.
Оказывается, Иви запланировала еще и «вернисаж» — в зале на стенах были развешаны написанные ею за последний год картины. Вот они точно подходили к стилю: на всех на них было изображено нечто неразборчиво-мрачное, напомнившее Бруни вид на помойку с высоты птичьего полета, причем поздним вечером. Зеленоватые потеки на черном фоне с вкраплениями мрачного пурпура и с чем-то похожим на призрачные человеческие фигуры на заднем плане, мертвенно-желтые огоньки, «смелое» (а на самом деле режущее глаз) сочетание алых и зеленых клякс… Бр-рр!
