— Что ж, если… — сердито сказала Тесса и запнулась.
«Давай, давай! — мысленно подзуживала ее Бруни. — Ну что ты мне сделаешь? Выставку закроешь, аукцион отменишь?!»
Конечно, ссориться с аукционистом не хотелось, она не раз слышала, что выручка от аукциона в немалой степени зависит и от него. Но жертвовать любимыми вещами тоже была не согласна. В конце концов, деньги — не самое главное в жизни!
Кроме того, она вовсе не была уверена, что предложение исходило от аукциониста, а не от самой Тессы. Возможно, кому-то из знакомых грымзы приглянулись именно эти вещи — вот она и старается!
— …Если вы измените свое решение, то позвоните мне завтра утром, — продолжила Тесса куда более нейтрально-деловым, почти примирительным тоном. — В противном случае ограничимся зеркалом и медальонами.
Трубку Бруни вешала с ощущением победы. И черта с два она позвонит!
Идти или не идти на аукцион? Вопрос этот мучал ее чуть ли не с самого начала. С одной стороны, пойти очень хотелось. С другой — это будет выглядеть нелепо, словно она собралась покупать свои собственные вещи.
В конце концов Бруни все же решила пойти, но одеться понезаметнее, сесть сзади, чтобы особо не бросаться в глаза — ведь интересно посмотреть, как люди будут торговаться, и какие предметы вызовут наибольший интерес, а какие «уйдут» почти без торга.
Замаскировалась она основательно: надела джинсы и невзрачную накидку-пончо, туфли без каблуков, чтобы казаться ниже ростом. Когда же завязала волосы банданой в черно-золотую полоску, нацепила темные очки и взглянула в зеркало, то сама себя не узнала, Филиппу велела сесть отдельно — его ничем не замаскируешь, таких здоровенных мужиков в Париже нечасто можно встретить.
Казалось бы — обычный аукцион, на каких она бывала сотни раз. Тут и там перешушукиваются, кто-то засмеялся; аукционист выкрикивает привычное: «Номер двенадцать плюс пятьдесят… двадцать восьмой две тысячи…». Но у нее то и дело возникало ощущение, что все это словно бы немного и во сне — потому что на столике перед аукционистом стояли ее стеклянные цветы…
И только теперь, внезапно для самой себя, Бруни до конца осознала, что каждое новое «Продано» означает, что еще одна вещь, сделанная ее руками, знакомая до каждого изгиба и каждого лепесточка, отныне становится не ее. Не ее — чужой. Что вещь эта действительно продана, и продана навсегда… А будут ли с ней хорошо обращаться в чужом доме, не уронят ли, не разобьют? Поймут ли, как лучше поставить, чтобы смотрелось красиво? Будут ли ее любить?!
«Продано… Продано…» — никто бы, наверное, не понял ее сейчас, но ей невыносимо вдруг стало слышать это слово.
Очередным лотом оказался букет из четырех разноцветных георгинов в пузатой вазе. Она делала их в последний момент, но получилось здорово! Какого черта себе их не оставила?! Захотелось зажмуриться, чтобы не смотреть, как их уносят — уносят навсегда, больше она их уже не увидит…
Наверное, это было неправильно — чувствовать себя так, полагалось радоваться, что людям нравится то, что она делает, что они хотят платить за это деньги, и немалые. Но ей все равно было не по себе.
Хорошо хоть мамбреции она не позволила на аукцион выставить, как ни уговаривала Тесса. Их место дома, на мраморном столике — и точка!
На следующее утро Бруни проснулась со странным чувством: ничего не хотелось, на душе было пусто и тоскливо.
Она повернула голову. Филипп мирно посапывал рядом.
Осторожно, стараясь его не разбудить, она вылезла из-под одеяла, прошлепала в гостиную и позвонила, чтобы принесли завтрак — может, хоть от кофе полегчает? Взяла в руки валявшийся на столике журнал, февральский номер «Светской жизни» с анонсом предстоящей выставки. С анонсом… а теперь все уже позади — так быстро, что, казалось, даже не начиналось…
После выставки она собиралась провести еще недельку в Париже: поболтаться по ночным клубам, накупить себе шикарных модных тряпок — Париж все-таки! — словом, развлечься на всю катушку. Но сейчас при мысли о людях, людях, людях вокруг, шуме, запахе сигарет Бруни стало вдруг чуть ли не физически тошно.
После завтрака нужно было идти в галерею — присмотреть за тем, как упаковывают вещи. Белль эта опять начнет вокруг Филиппа крутиться, будто ей больше делать нечего!
Словно подслушав ее мысли, он вылез из спальни — взъерошенный, полусонный, в одних трусах.
— Чего ты тут сидишь?
— Ничего! — огрызнулась она, благо теперь было на кого.
Случайно взгляд ее упал на журнал, который она продолжала держать в руках — на рекламу на обложке: снежные горы, синее-синее небо и надпись «Хотите отдохнуть от всех проблем и забот? Хотите побывать там, где нет ни телефона, ни городской суеты? Хотите почувствовать себя Робинзоном?»
«Хочу!» — подумала Бруни.
Глава двадцатая
Непонятно, каким образом такая любительница дискотек веселых компаний, как Амелия, внезапно загорелась этой идеей отдыха «по-робинзоньи» — вдали от всех благ цивилизации, в единственном, наверное, месте во всей Швейцарии, где не имелось даже телефона.
До «Хижины Робинзона» их довезли на джипе по извилистой горной дороге. Водитель — невысокий крепко сбитый парень по имени Макс одновременно выполнял роль гида: рассказывал о местах, которые они проезжали, порой останавливал машину и предлагал полюбоваться открывшимся видом. Поведал также, что услугами их фирмы часто пользуются кинозвезды — уединение гарантировано, ни фанаты, ни папарацци побеспокоить гостей не смогут.
Адресовался он в основном к Филиппу. Дело в том, что Амелия, непонятно к чему, решила продемонстрировать перед ним «баронесский гонор» и сидела с надменным видом: уголки рта опущены, нос задран. Но и она не смогла сдержать восхищенного вздоха, когда Макс в очередной раз остановил машину и повел рукой.
— Вот!
Открывшаяся впереди картина напоминала открытку «Привет из Швейцарии»: сверкающий снег, серые с белыми пятнами скалы, зеленый ельник, а в центре композиции маленькое, кажущееся издали игрушечным шале — заснеженная покатая крыша, дымок из трубы, желтые стены и темно-красное крыльцо. И над всем этим — неправдоподобно яркое голубое небо.
Шале и правду оказалось совсем маленьким: прихожая, кухня и гостиная на первом этаже, две спальни и ванная — на втором.
В гостиной приятно пахло смолистым дымком, угли в камине еще мерцали кое-где язычками пламени. Ковер на полу, бар, телевизор, пара кресел у камина, диван; лишь одна деталь отличала эту комнату от гостиной в люксе фешенебельного отеля — рация на столике рядом с баром.
Макс включил ее и сказал в микрофон:
— Центр, говорит «Робинзон-четыре». Гости в доме. Прием.
— «Робинзон-четыре», это центр, — отозвалась рация женским голосом. — Понятно, гости в доме.
