После всех расспросов врач вынес вердикт: да это весьма похоже на аппендицит. Впрочем, с тем же успехом это может быть и аднексит — воспаление придатков, иногда симптомы очень схожи. В любом случае, пока что нельзя ни есть, ни пить, ни — ни в коем случае! — прикладывать к больному месту грелку. Можно прикладывать что-то холодное, например, завернутый в полотенце лед. И, разумеется, желательно как можно быстрее доставить больную в стационар.
— Спасибо. Понял вас, — сказал Филипп. — Как скоро нам ждать машины?
— В пределах получаса с вами свяжутся, — отозвалась рация голосом диспетчера. — Конец связи.
Филипп положил микрофон и обернулся к Амелии.
— Сейчас я тебе принесу холодное. Может, меньше болеть будет.
Она молча кивнула.
Снова рация ожила лишь через сорок минут.
— Робинзон-четыре, вы меня слышите?!
— Слышу вас, центр! — отозвался Филипп.
— Здравствуйте, мистер Берк, — сказал незнакомый мужской голос. — Говорит Мартин Цолль, руководитель спасательной службы района Зеебер. Каково состояние вашей спутницы?
— Примерно на том же уровне.
Амелия молчала. Только попросила включить телевизор и теперь лежала и смотрела, не на экран — куда-то мимо.
Ей было больно, Филипп видел это и по тому, как она порой сдвигала брови, и по дыханию — медленному и неглубокому, словно вдохнуть сильнее тоже было чревато приступом боли.
— На дороге уже работает бригада — думаю, что часа через два снегоход сможет до вас добраться, — сказал Цолль. — Пока что доктор Ланг будет находиться здесь, в диспетчерской, и в любой момент вы сможете с ним проконсультироваться.
— Спасибо.
— Конец связи.
— Ну вот — ты слышала? — Филипп обернулся. — Часа через два уже приедут.
— Я не хочу в больницу! — сказала Амелия сердито и беспомощно.
— Ну, а что делать?
— Чего ты так далеко сидишь?!
Он подтащил кресло к ней поближе. Потом отодвинул его и сел прямо на пол, прислонившись к дивану; вытянул руку и сжал ее пальцы, холодные и влажные.
— Теперь нам остается только ждать…
Глава двадцать вторая
Ждать…
Два часа. Сто двадцать минут. Сто двадцать оборотов секундной стрелки. Казалось, она еле двигалась, и в каждом тике часов слышалось: «Ждать… ждать…».
Амелии становилось все хуже. Она не жаловалась, ничего не просила, но на лбу у нее выступила испарина, дыхание порой становилось неровным, и Филипп знал, что это очередной приступ боли, который она терпит, стараясь не застонать.
Он ничего не мог сделать — ничего. Разве что сменить холодный компресс. Каждые двадцать минут вставал, шел на улицу, набирал в полиэтиленовый пакет очередную порцию снега; возвращался, заворачивал в полотенце и прикладывал взамен прежнего, который еще не успел толком растаять.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Ждать. Ждать. Ждать.
В очередной раз вернувшись с холодным свертком, он увидел, что Амелия, прикусив губу и зажмурившись, пытается встать.
— Не вставай — скажи, что тебе надо, я принесу, — предложил он.
— Уборную ты мне принесешь? — огрызнулась она плачущим голосом.
Филипп мысленно обозвал себя кретином, помог ей подняться и повел, придерживая за талию. Шла ока куда тяжелее и неувереннее, чем пару часов назад; на каждый шаг следовал болезненный выдох, почти стон.
Он довел ее до туалета, подождал у двери и отвел обратно.
Амелия медленно, закряхтев как старуха, села на диван и сказала:
— Дай хоть тайленола!
— Сейчас я узнаю, можно ли. — Взял микрофон, попросил у диспетчера позвать доктора Ланга и спросил его, можно ли дать больной тайленол.
— Да, можно, каждые четыре часа по две таблетки, — отозвался врач, — только не давайте ей при этом много пить.
Слово «каждые» ударило Филиппа, будто молотком по голове. Они что — считают, что через четыре часа Амелия все еще будет здесь?
Она проглотила таблетки и снова вытянулась на диване.
Ждать… ждать… ждать…
Уж лучше бы она ругалась, требовала чего-то, обвиняла его… Но она молчала, лишь иногда постанывала, совсем тихонько. Это было непривычно и непохоже на нее — и оттого еще больше усиливало ощущение беды.
«А Линнет тоже перед смертью молчала — или плакала, не в силах объяснить окружающим, как ей больно и плохо?» — подумал Филипп и усилием воли заставил себя отбросить, прогнать эту мысль. Нет «тоже», не может быть никакого «тоже»! Осталось продержаться меньше часа, потом за ними приедут.
— Черт побери, не знаю, что бы я сейчас за косячок не отдал! — сказал он как можно бодрее, просто чтобы разрушить давящее молчание.
— Че-его? — в глазах Амелии промелькнуло удивление.
— Ну, с марихуаной сигарету.
— На хрена?
— Я читал, что ее индейцы использовали как обезболивающее. Ну, да что сейчас говорить…
Она подавилась коротким смешком, сморщилась от боли, но, едва продышавшись, снова скривила губы в слабом подобии своей обычной задорной улыбки.
— Вообще-то в спальне, в бежевой косметичке, под подкладкой заначка есть.
— Ну ты даешь! — усмехнулся Филипп. — Хочешь — попробуем?
— Только не рви подкладку! Там сбоку дырочка есть.
Поднимаясь по лестнице, он все еще невольно усмехался — хоть и понимал, что сейчас не до смеха, но не в силах сдержаться. Вот чертова девка!
Под подкладкой бежевой косметички, изящной штучки из тисненой кожи, которую Амелия обычно брала с собой во все путешествия, действительно прощупывалось нечто твердое. Шелковая подкладка сбоку была подпорота.
С трудом просунув в дырку пальцы, Филипп извлек на свет плоскую серебряную визитницу. В ней и обнаружилась «заначка» — четыре черных тонких сигареты с характерным запахом.
Спустившись вниз, он взял на кухне спички и вернулся к Амелии. Сунул ей в рот сигарету, поднес огонька; попросил в полушутку:
— Только отцу своему не говори!
Она затянулась, закрыла глаза; выдохнула дым и снова затянулась — глубоко, от души. Вынула из рта сигарету, держа ее странно — не между указательным и средним пальцем, а между средним и безымянным.
— Вот уж не думала, что доживу до такого, — усмехнулась она и скривилась, забыв, что смеяться больно. — Чтобы ты мне своей рукой травку поднес да еще прикурить дал! — Снова затянулась.
Филипп принес с журнального столика пепельницу, поискал глазами, куда бы поставить. Потом сел в кресло и угнездил ее у себя на коленях.
