Боюсь, что литературный стиль тоже становится откровенным маскарадом со временем.
“Около полудня… вдруг налетел смерч и, закружив наш корабль, поднял его на высоту около трех тысяч стадий… Семь дней и столько же ночей мы плыли по воздуху, на восьмой же увидели в воздухе какую‑то огромную землю, которая была похожа на сияющий шарообразный остров… А страна эта не что иное, как святящая вам, живущим внизу, Луна…”
Это Лукиан Самосатский, античный сатирик. Дан пример стиля фантастики второго века нашей эры. Но в двадцатом веке так не напишешь. Пародия!
У нас принято писать так:
“В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов. Круглые были лукавы, поперечно–овальные расплывались в наглом самодовольстве, квадратные застыли в тупой уверенности… В центре выгнутого пульта выделялся широкий и багряный циферблат. Перед ним в неудобной позе склонилась девушка…” и т. д.
Но все понимают же, что это не описание подлинного путешествия. Это фантастический роман (“Туманность Андромеды” — в данном случае), а по форме он подражает реалистическому роману.
Но можно подражать и не роману, рядиться в одежды отчета о путешествии:
“…4 мая 1699 года мы снялись с якоря в Бристоле, и наше путешествие сначала было очень удачным… Не стоит утомлять внимание читателя подробным описанием приключений в этих морях; достаточно сказать, что при переходе в Ост–Индию мы были отнесены страшной бурей к северо–западу от Ван–Дименовой земли. Согласно наблюдениям мы находились на 30°2' южной широты…”
Так писались мемуары о путешествиях в XVIII веке, так написаны, в подражание мемуарам, “Путешествия Гулливера”.
Не стоит ли и мне писать, подражая научному отчету об открытии, мемуарам специалистов хотя бы.
Беру с полки книгу об истории создания атомной бомбы. Л. Гровс, “Теперь об этом можно рассказать”.
“…в июне 1940 года был образован Национальный комитет по оборонным исследованиям (НДРК) под председательством доктора Ванновара Буша. Комитет по урану вошел в него в качестве одного из подкомитетов и сыграл важную роль в развитии атомных исследований. Были заключены договоры с университетами, частными и общественными организациями. К ноябрю 1941 года было заключено 16 договоров на общую сумму 300 тысяч долларов”.
Ну что ж, попробуем в таком стиле.
В июне 1999 года была образована Национальная ассоциация по разработке проблем управления временем (НАРПУВ) под руководством выдающегося ученого, профессора Колумбийского университета в период с 1978 по 1983 год, в дальнейшем перешедшего…
И так весь роман? Сдаюсь. Не могу!
Оставим в покое ученых. Разучились они писать в двадцатом веке. Не попробовать ли литературные биографии? Например, серию “ЖЗЛ”:
“Предки его были англичанами и попали в Новый Свет не по большой охоте, а гонимые бурей английской революции. В середине XVII столетия в графстве Эссекс жил в скромном достатке английский священник, преподобный отец Лоуренс Вашингтон. Он славил бога своего и любил крепкий эль. Круглоголовые пуритане, приступившие под водительством О. Кромвеля к развернутому строительству града господнего на земле… в 1643 году во имя чистоты идеалов изгнали распутника из прихода…”
Так, пожалуй, пойдет. Только предки меня смущают. Неужели каждую псевдобиографию начинать еще и с псевдогенеалогии? Десять биографий — десять томов — целая библиотека!
Видимо, десять биографий надо свести в одну повесть.
Каждая глава — биография. И главы эти будут похожи не на том “ЖЗЛ”, а на юбилейную статью в популярном журнале.
Скажем, про Аникеева я начну так:
“Этот человек жил в двух эпохах сразу: мысленно — в третьем тысячелетии, а физически — в начале XX века, в царской России, в небольшом городке на Волге…
Напрягите свое воображение, представьте себе жилище того времени, так называемую “избу”. Единственная комната — “горница” — чуть ли не вся занята громоздкой, выбеленной мелом печью. Подслеповатое оконце, а за ним простор. Простор! Величественная река, на том берегу заливные луга — луга до горизонта и за горизонт. Толкутся лодки, лодчонки, парусники, баржи разгружаются, баржи нагружаются. На берегу связки соленых вонючих кож, горы полосатых арбузов, бунты бревен. Грузчики вереницей бегут по сходням, неся мешки на склоненном затылке. У кабака дерутся пьяные; упившиеся дремлют в канаве. И надо всем плавает колокольный звон: басы, густые как мед, а мелкие колокольцы, словно мухи над медом…
Дремучая жизнь. Дремотное время. И в такой обстановке зарождалась темпорология — одно из высших достижений XXI века…”
Ну и так далее, в подобном духе. Думаю, что уложу каждую биографию в десять страничек. А детали читатели дорисуют сами. Довообразят.
СОРОК ПОРЦИЙ ЖИЗНИ
1. ТЕМА
Мой гость — обыкновенный гость, не космический, не фантастический — проснулся в десятом часу, сладостно зевнул, потянулся, расправляя лопатки, и сказал сокрушенно:
— Треть жизни тратим на сон. Досадно. Сколько успели бы, если бы не спали.
Как автор доброго десятка сочинений о сроках жизни, о бессмертии даже, я счел нужным возразить:
— Сон не укорачивает жизнь, а продлевает. Сон — это период психологической уборки, наведения порядка в мозгу. Не будь сна, мы изнашивались бы гораздо быстрее, старели бы не к шестидесяти годам, а к сорока, даже раньше.
И тут же в голове возникло:
— А если бы мы спали не восемь часов, а восемь лет, еще лучше — девяносто восемь. Допустим такой план жизни: девяносто восемь спим, два года бодрствуем. Делим нормальный 80–летний срок на сорок порций. В общей сложности — четыре тысячелетия. Каково?
Тема!!!
Лично меня как литератора такой прерывистый вариант жизни привлекает с точки зрения сюжетной. Красочная получается биография: броски из эпохи в эпоху, смена декораций в каждой главе, в каждой острое столкновение прошлого с настоящим. Пестро. И волнительно.
Привлекает этот вариант меня и своей близостью. Он почти осуществим. Это не послезавтрашний день науки, даже и не завтрашний, чуть ли не сегодняшний. Гипотермия уже применяется в клиниках, надо только растянуть ее на столетие. Еще малость, небольшое усилие, и станет явью многолетний сон. Сон станет явью — традиционное обещание.
Итак, для литературы привлекательно, но тут же встает следующий вопрос: “А практический смысл есть ли?” Жить люди будут столько же, только жизнь свою разрежут на ломтики. Да и нужно ли это обществу? За столетие наука и техника уйдут далеко вперед, гости из прошлого будут совершенно беспомощны, работать практически не смогут, может быть, и язык им придется изучать заново. Хотя все мы, рассуждая о будущем, приговариваем: “Одним глазком взглянуть бы”, при этом подразумевается: “взглянуть бы и домой вернуться”. Здесь возврат исключен, предполагается бесконечное странствие, путешествие сквозь века, и похоже, что это путешествие будет утомительным, трудным и даже безрадостным. Всякий раз, проснувшись в следующем веке, наш странник окажется в чуждом, непонятном, возможно, и в неприятном ему мире. Иные нравы, иные одежды, все непривычно, кое‑что неприлично. И сам ты неловкий, неприятный, смешной. Год нужен, чтобы разобраться, как‑то приспособиться. И зарабатывать чем? Показывать себя, служить экспонатом в историческом музее? Так‑таки и сидеть в зале под стеклянным колпаком, чтобы на тебя тыкали указкой: “Перед вами, дети, человек прошлого века. Он странно одет, странно выражается, он не умеет, дети, вести себя, он никогда не видел того и сего..” И в довершение трудностей смертельный риск: засыпаешь на сто лет (на 98, но не будем придираться всякий раз: “сто лет” произносится проще), мало ли что может случиться за это время. Кто знает, удастся ли проснуться благополучно? Думаю, что, испытав разок такое перемещение, наш темпонавт, путешественник во времени, останется в ближайшем же веке навеки. Больше не станет рисковать. Очень уж серьезная причина нужна, чтобы решиться на такое беспокойное странствие.
