Возможно, сровненная с землей могила была бы просто забыта, но по странному совпадению точно через год после смерти этой женщины произошла катастрофа, едва ли не крупнейшая в истории нашей цивилизации: за несколько минут ужасающего землетрясения столица планеты превратилась в руины.
«Столица рухнет…»
Островитяне сообщили в органы всепланетной информации о том, что катастрофа была предсказана заранее, и нужно ожидать следующую. Oт них отмахнулись. Разумные Миры, так недавно объединившиеся под девизом: «Существует то, что рационально, а то, что не рационально, существовать не должно», принялись возводить новый мегаполис на сейсмоустойчивом плато.
Прошло десять лет. «… и погибнет скот». Планета лишилась всего поголовья в считанные месяцы — ураганная пандемия грозила голодом, и спасли положение только опять же соседи по Содружеству.
Но теперь о предсказании Архани заговорили все. С недоумением и ужасом. Ждали вселенского пожара. Десятилетие, другое… Понемногу страхи утихли, об Архани снова позабыли.
Это произошло через сто лет — громадный раскаленный метеорит врезался в засушливые леса экваториальной зоны, оставив гигантский кратер, опоясанный пламенем, из которого не успевали вырваться ни люди, ни животные. «Огонь, тяжелый, как секира» убедил последних скептиков — все лихорадочно стали готовиться к четвертой беде, самой таинственной, приход которой следовало ожидать из глубин космоса. Впрочем, а почему обязательно — беда? Ведь загадочное «преосуществление» могло оказаться и благом… Но тех, кто посмел высказывать такие мысли, объявили еретиками со всеми вытекающими из этого последствиями. Из «темного, неведомого мира» могло обрушиться только зло. Так Содружество Разумных Миров оказалось в добровольной изоляции от множества планет, где уже существовала жизнь, но уровень ее значительно отставал от нашего — как на Кынуэ-4. И потянулись десятилетия, столетия… Прошло около тысячи лет. Страх перед инопланетной опасностью уступил место презрительному высокомерию — Разумные Миры, подпитывающие друг друга, сделали такой рывок в своем развитии, что могли уже ничего не опасаться во всей Вселенной. Страх прошел. Отчуждение осталось. И я понял, что оно оправдано, побывав на Кынуэ…
Между тем я и не заметил, как контейнер с телом вынесли из помещения; стража у входа была уже снята. Так. Круговой видеообзор, пробы воздуха, микрочастицы пыли с подстилающих плит. Все. Выхожу.
Снова ошибка: стража снята не полностью, один оставлен для наблюдения за мной. Подходит. Внешний вид: из всех наблюдаемых мною особей этот стоит на низшей ступени. Пси-спектр: сильнейший пик в области удовлетворения потребностей… каких? Трудно вычленить доминанту — размывающие наслоения. Максимальные: жажда, голод, влечение к совокуплению, тоска по общению. Что-то еще, абсолютно не поддающееся определению — вероятно, у нас таких потребностей просто не существует. Эмоциональный вектор решительно направлен на меня. Что ему надо? Неужели?..
До чего же я неопытен! Догадаться о его намерениях я мог бы по одному обращению — «убогая». Мой лингвам ведь уже строил этот ряд: убогий, рваный, бывший в употреблении. Значит, если в прошлый раз меня приглашали в качестве соучастника охоты, то теперь мне однозначно и неприкрыто отводится роль жертвы — «убогой». Теперь понятно: тело, находящееся в контейнере, оказалось непригодным к употреблению, и все присутствовавшие при начале ритуала отбыли туда, где будет проводиться новый обряд — уже со мной в качестве пассивного участника. Что ж, это будет моим последним наблюдением на Кынуэ. Эти дикари не могут подозревать, что я защищен неуязвимым скафандром. Так что я смогу зафиксировать всю процедуру поэтапно, вплоть до того момента, когда моих контактеров постигнет глубокое разочарование.
Стоп. Я теряю беспристрастность — кажется, я опустился до эмоции, напоминающей ненависть. К дикарям-то! Это недопустимо. Вернуться к состоянию внимательной беспристрастности. Вот так. Тем более что мы продолжаем двигаться по открытому пространству, направляясь к хаотичному скоплению кынуитских жилищ.
Эмоциональная гамма моего проводника между тем только усиливается. Почему я не могу до конца идентифицировать ее компоненты? Предвкушение сытости, полового удовлетворения, какого-то наркотического состояния — все это естественно и предсказуемо для существа такого уровня. Но вот вектор, обращенный на меня…
М-да. Всего мог ожидать. Любой патологии.
Но этот недоразвитый абориген совершенно искренне собирался МЕНЯ ОСЧАСТЛИВИТЬ!»
Котька так никогда и не смог понять, почему не зарядилась его городская жизнь. Задумывалось все складно, да и в армии вроде все было путем. Играл на своей трехрядке, приплясывал, частушки, необидные для начальства, складывал — не слишком похабные. В ансамбле, правда, старлей, послушав его козлетон, велел на сцене варежку отвешивать, а сигнала не подавать. Котька не обиделся, знал, что голосок у него подстать фигуре. Дальше округа, пробиться не удалось, смотр в столице тоже улыбнулся, но Котьку вовремя заметил сам генерал за рыжий чуб и носик конопатый; обозвал Васей Теркиным — говорят, потом на генеральском своем закусоне добавил: «недоделанный». Но после генеральского кивка Котька был надежно застрахован от губы, хотя петь вслух ему старлей так и не разрешил. Так и промчались три благополучных солдатских года; все дембелюшники подались в город с шоферскими правами, а Котька — с трехрядкой своей безотказной. На том Котькино везение и кончилось. Устроился вроде. И в получку приносил вроде прилично, только утекало все невесть куда. Армейские его братки, а ныне — кореша общежитские, что ни день приходили с бутыльком; Котька, по старинной деревенской привычке, что-де гармонисту ставится, а не то что с него берется — как-то раз решил возместить нехватку финансов тальяношным перебором. Кореша минут десять внимали в ледяном молчании и даже некотором изумлении, как ежели предстал бы перед ними Константин в стрелецком кафтане и с бородою до причинного места. Затем, дождавшись паузы, один из слушателей задумчиво осведомился, а не прихватил ли Котька из родимой деревни и дедовскую берданку?
Котька простодушно ответил, что берданкой не обзавелся, и естественно поинтересовался, а на кой она сдалась? «А вот мы б твою гармошку да из твоей же поганой берданки», — ласково пообещали ему, и с тех пор Котька, когда наличность не позволяла соответствовать, стал исчезать из помещения. Идея была в корне неверна, потому что кореша начали заявляться не токмо с бутылками, но и с девицами без всяких принципов, но в боевой раскраске; к Котьке обращались уже традиционно: «А ты, недоделок, выметывайся!»
Котька практически остался без угла.
Где заночевать он, конечно, находил, мир не без добрых людей, но это были чужие углы. И не приходило Котьке в его рыжую бесталанную голову, что все беды его — от того лучшего, что еще сохранилось кое-где в отдаленных русских деревеньках и было заложено в его детскую душу так же просто и естественно, как складывается в заветный сундучок чистая рубаха и пара исподнего — «на умирало».
Котька органически не мог красть.
Ненадолго хватило беззлобного котькиного характера и оптимизма, сопутствующего деревенскому солнечному чубчику, когда удавалось уговорить себя, что-де образуется, соседи по комнатушке переменятся, из подсобки в цех переведут и все будет трали-вали; по незримая трещина между ним и миром ежевечерних полубанок, ларешных бабонек и их небрежных кошелок, из которых ласточками порхали на стол бельгийские колбаски, чилийская консервь и прочая неупотребимая на собственной родине снедь, да уже ке трещина, а самая что ни есть глубокая теснина Дарьяла вое ширилась, оставляя Котьку на скудном берегу праведных заработков, скорбного недоумения и невыносимого для простой души одиночества.
