— Я остаюсь при своем мнении, — лаконично доложил он — Прошу проверить мой отчет и принять как доказательство вот это. На своей родине он был последним, едва ли не изгоем; и тем не менее он, не колеблясь отдал жизнь за то, чтобы спасти меня, незнакомого ему первого встречного. Кынуиты равны нам…
Он внезапно запнулся. Нет. Они не были равны его соплеменникам. Никто из них не сделал бы то, что сделал он.
И еще одно слово всплыло в его памяти, слово, не имевшее аналогов в его родном языке, о смысле которого он только смутно догадывался: «причащечие». Выходит, он причастился древней силе кынуитов. И эта сила всегда будет с ним. И с его потомками. Потому что каждому человечеству, как бы разумно и рационально оно ни было, иногда необходимо сделать маленький шаг назад.
Обретенная мудрость подсказала ему, что это открытие ему следует держать при себе.
— У меня единственная просьба, — так же сдержанно проговорил он Я прошу похоронить этого кынуита, как одного из нас.
Он повернулся и пошел прочь, ощущая за своей спиной ледяную стену нарастающего отчуждения. Члены Совета за долгие годы научились экранировать собственные пси-волны, и тем не менее он подумал, что скафандр, делавший его неуязвимым, пожалуй, сейчас не лишний. Двери, как непроницаемые створки сейфа, с лязгом затворялись за ним — одна, другая, последняя. Ступени, бегущие прямо к гигантскому водохранилищу, и первые осенние листья, с едва уловимым шелестом скользящие по полированному камню. Светло-серые листья на темно-сером граните. Нет…
Глаза снова защипало, так что навернулись слезы, и он невольно нащупал крошечный пультик, спрятанный под поясом. Нажал клавишу, и ненужный более шлем скафандра, тупо тукая, покатился вниз по ступеням. Все поплыло у него перед глазами, подергиваясь стремительно скользящими размывами, и сквозь эту пульсирующую, вихрящуюся пелену начало пробиваться нечто, ни разу в жизни им не виданное… То, что ранее было белым, черным и серым, распадалось, расслаивалось, приобретая непостижимое качество, которое было сродни разве что звучанию — пронзительному, глуховатому, ласкающему… Предвечернее небо вдруг слилось с умиротворенной поверхностью теплой воды в каком-то необъяснимом тождестве, равно как и осенние листья оказались созвучными кромке закатного облака, подсвеченного низким солнцем. Он, нащупывая каждую ступеньку, осторожно спустился вниз и окунул ладонь в воду — нет, растекшиеся капли были совершенно прозрачны, как и раньше, но почему-то напомнили глаза маленького кынуита — теплой доверчивостью, что ли? Или незамутненной ясностью? И уже зарываясь еще глубже, память вывела его к странным словам Арханн: «пурпурный… васильковый цвет… красота…» Все это означало что-то, утраченное за ненадобностью в новом рациональном мире подобно атавистическим традициям или рудиментарным органам. Он шевельнул губами, невольно повторяя эти слова вслух и дивясь их непривычному звучанию, а они все вспоминались, рождаясь заново, и только одно слово — «преосуществление» — он произносить не стал, ибо инстинктивно пришел к древней мудрости: если судьба подарила тебе чудо, береги его так, как если бы оно было тайной даже для тебя самого…
СОТВОРЕНИЕ МИРОВ
Молодежь — Маколей, Поггенполь, Спорышев и Хори Хэ — стала в кружок, положив руки друг другу на плечи и выжидающе глядя себе под ноги. Анохин стоял поодаль, в углу квадрата, и тоже глядел под ноги. Инглинг, командир отряда, вышагивал вокруг центральной группы и глядел под ноги просто из солидарности — он ничего не чувствовал. С фантазиями молодежь, вот и все.
— Ну, так что? — спросил он.
— Я туп и невосприимчив, — сказал Маколей. — Мне просто чертовски хорошо.
— Впечатление такое, словно вдоль тела скользят какие-то прохладные струйки… — Поггенполь блаженно поежился. — Аэродинамический душ. Восходящий.
— Это запах без запаха, — подхватил Хори Хэ. — Он наполняет душу ароматом ожидания…
— Это, конечно, очень близко, — как всегда смущаясь, проговорил Веня Спорышев, — но все это — эффекты вторичные. А в основе — мощнейшее излучение, какое — сказать не могу, земных, да и каких-либо инопланетных аналогий я просто не знаю… Кроме того, у меня такое ощущение… Кирилл Павлович, идите к нам!
Анохин удивленно вскинул седеющую бороду и послушно, как автомат, двинулся на зов. Он и Гейр Инглинг считались стариками.
Спорышев и Хори Хэ расцепили руки и дали ему место.
— Сильнее стало — чувствуете? — негромко проговорил Веня.
— Командир, давайте и вы сюда! — крикнул Маколей.
Гейр поднырнул под их руки и очутился в центре круга. В воздухе разлился аромат цветущей вишни.
— Ух ты! — сказал Гейр. — Кто там считает, что этот запах — без запаха? Плита благоухает, как сад японских императоров!
— Может, станцуем сиртаки? Условия созданы… — Маколей разошелся от радости, что планетку назвали его именем. Земля Маколея. Как мак, алея. Маковая Аллея.
— Плита здесь ни при чем, — сказал Веня Спорышев, опуская руки. — Здесь излучает каждый камешек, каждая трещинка. На этом месте просто фонтан, но он глубже, под плитой. Может, те для того ее и притащили, чтобы место отметить?
— М-да, — покачал головой командир, — хотел бы я знать, кто они, вышеупомянутые «те», и сколько веков назад они притащили сюда эту плиту. Зачем — это уже не так важно.
Все промолчали, потому что, естественно, не меньше командира хотели бы узнать, кто и когда здесь побывал, да и было ли это посещение? Скорее было… так притягательно все в этом едва сформировавшемся мирке, пребывающем где-то на заре кембрийской эры. Заря здесь была незабываемой практически она продолжалась с восхода солнца и до заката. Розовое светило окрашивало белые скалы над морем в пастельные тона, а соцветия лилий разве что в полдень обретали свою снежно-белую окраску.
— Блажен, кто на землю ступил порою вешнего цветенья… — задумчиво процитировал Хори Хэ то ли себя, то ли кого-то из классиков. — Маленькая неувязка только в том, что здесь сейчас не весна. Я прикинул: самый конец лета. Правда, мы сели в субэкваториальной зоне, и наш корабельный компьютер дал среднегодовые колебания температуры в пределах двенадцати-пятнадцати градусов, но все равно поведение здешней флоры представляется мне нехарактерным…
…Путь обратно в лагерь был не такой простой штукой, как могло бы показаться на первый взгляд, во всяком случае, ни у кого не появилось желания продолжить разговор по дороге. Камни, причудливо наваленные на этом крутом шестисотметровом склоне, за две ночи поросли накипью лиловато-розового лишайника; идти по этой пенистой массе, состоящей из миллиардов крошечных нитей и зернышек, было сущей мукой.
На середине склона миновали еще две плиты нездешнего происхождения лишайник упорно обтекал их стороной. И обе плиты расколоты… Маколей только хмыкнул — ведь их не брал ни геологический молоток, ни лазерный резак. Хори, самый легкий и подвижный, обогнал всех и уже хлопотал в лиловой тени, отбрасываемой «Харфагром», накрывая на стол. Наконец и все остальные попрыгали с последнего уступа на ровную площадку, облюбованную под лагерь, и, стаскивая комбинезоны, сгрудились у ручья. Струя падала с высоты человеческого роста и образовывала естественный душ. Вода была тепла и пузырчата, как нарзан, и на дне лунки, которую она продолбила за долгие годы своего монотонного падения, лениво шевелила лапами большая зеленая лягушка. Время от времени она приоткрывала рот, и Поггенполь утверждал, что она произносит «bon appetit». Отсюда не следовало, что аборигены уже овладели французским языком, — это было не животное, а комплекс контрольных приборов. Пока лягушка оставалась зеленого цвета, воду можно было пить; перемена оттенка на желтоватый говорила бы о том, что теперь вода годится только для технических нужд, красный цвет вообще запрещал притрагиваться к ней.
