Ее гормональная система функционировала нормально – нет оснований предполагать обратное. Ну и что? Разве этого достаточно, чтобы лелеять эротические фантазии? Представляла ли она, как мужские руки касаются жирных складок ее живота? спускаются ниже? Я вопрошаю об этом медицину, но медицина ответа не дает. Многое из того, что касалось Бардо, я так и не смог выяснить. Пытался, но не сумел.
Я не довел дело до того, чтобы переспать с ней; я только сделал первые шаги на пути, который при обычных обстоятельствах должен был привести к этому. Если точнее, в начале ноября я стал с ней разговаривать – словечко-другое после уроков, ничего больше, и так в течение двух недель. Потом я два или три раза попросил ее объяснить мне кое-что по математике; но всё это – с большой осторожностью, чтобы не заметили остальные. К середине декабря я стал трогать ее за руку, как бы случайно. И каждый раз она реагировала на это, как на удар тока. Потрясающе.
Наши отношения достигли кульминационной точки перед Рождеством, когда я проводил ее до поезда (если точнее, до автомотрисы). Поскольку до вокзала было метров восемьсот, это было рискованное предприятие; меня даже заметили. Но в классе меня все считали ненормальным, так что моему общественному лицу был нанесен лишь незначительный ущерб.
Тем вечером, на платформе, я поцеловал ее в щеку. В губы целовать не стал. Я, кстати, думаю, что она сама бы не позволила: если даже к ее губам и языку никогда не прикасался язык мужчины, она тем не менее точно представляла себе, в какой момент подросткового флирта это должно произойти и в каком месте, – осмелюсь сказать: это представление было тем более точным, что оно никогда не подвергалось проверке реальностью, не смягчалось дымкой воспоминаний.
Сразу после окончания рождественских каникул я перестал заговаривать с ней. Парень, который видел нас у вокзала, похоже, забыл об этой истории, но я всё равно здорово испугался. В любом случае появляться на людях с Брижит Бардо было подвигом, требующим таких душевных сил, какими я не мог похвастаться даже в ту пору моей жизни. Потому что она была не только уродливой, но и злобной. Тогда, в разгар сексуальной революции (дело было в самом начале 80-х, еще до появления СПИДа), она, конечно же, не могла гордиться своей девственностью. Кроме того, она была слишком умна и проницательна, чтобы объяснять свое положение «иудео-христианским воспитанием», – ее родители, судя по всему, были атеистами. Таким образом, у нее не было ни оправдания, ни утешения. Она лишь могла с тихой ненавистью смотреть, как другие дают волю своим желаниям; как мальчики, словно крабы, впиваются в девичьи тела; чувствовать, что между окружающими возникают особые отношения, что они решаются испытать неизведанное, что они успели познать наслаждение; иными словами, втайне терзаться, глядя на нескрываемую радость других. Такими должны были стать ее юные годы, такими они и стали; зависть и обида бурлили в ней, пока не превратились в сгусток бешеной ненависти.
Честно говоря, мне в этой истории гордиться нечем; я валял дурака, но забава получалась жестокая. Помню, как-то утром я встретил ее словами: «О Брижит, у тебя сегодня новое платье!» Это было гадко с моей стороны, хоть я и сказал сущую правду; невероятно, но факт: она стала менять платья, однажды она даже появилась сленточкой в волосах. О господи! Это было похоже на запеченную телячью голову. От имени всего человечества молю ее о прощении.
Потребность любить сильна в человеке, корни ее достигают удивительных глубин, разветвляясь и укрепляясь в самом сердце. Несмотря на поток унижений, который выливался на нее ежедневно, Брижит Бардо ждала и надеялась. Надо полагать, она и сейчас еще ждет и надеется. Какая-нибудь рептилия, оказавшись на ее месте, давно свела бы счеты с жизнью. Но людям все нипочем.
После бесстрастного и обстоятельного исследования побочных проявлений сексуальной функции настало время приступить к главному. Если только вы не прервете неумолимый ход моих рассуждений замечанием, которое я великодушно позволю вам сделать: «Все ваши примеры относятся к подросткам, это, конечно, важная пора жизни, но она занимает относительно недолгое время. Не опасаетесь ли вы поэтому, что ваши умозаключения, пусть редкостно проницательные и верные, все же будут страдать известной неполнотой и относительностью?» Я отвечу моему симпатичному оппоненту, что подростковый возраст – не просто ответственный период в жизни: это единственный период, который можно называть жизнью в полном смысле слова. В тринадцать лет все импульсы человека проявляются с максимальной силой, затем они начинают постепенно слабеть либо оформляются в определенные поведенческие модели и в этих формах застывают навсегда. Мощность изначального взрыва такова, что исход конфликта может долгие годы оставаться неясным; в электродинамике это называется переходным состоянием. Но мало-помалу колебания замедляются, превращаясь в длинные волны, меланхоличные и нежные; с этого момента все сказано и жизнь становится лишь приготовлением к смерти. То же самое можно выразить грубее и приблизительнее, если сказать, что взрослый человек – это укрощенный подросток.
Итак, после бесстрастного и обстоятельного исследования побочных проявлений сексуальной функции настало время приступить к главному. Мой тезис будет выражен в нижеследующей формуле, сжатой, но емкой:
Сексуальность – одна из систем социальной иерархии.
На этом этапе мне надлежит с большим чем когда-либо тщанием заботиться о строгости и выверенности моих формулировок. Ибо идейный противник порою прячется в засаде у финишной прямой и с криком ненависти кидается на неосторожного мыслителя, который, почувствовав, что первые лучи истины вот-вот озарят его изможденное чело, забывает прикрыть тылы. Я не совершу этой ошибки и, позволив светильникам изумления загореться в ваших головах, буду разворачивать перед вами кольца моего рассуждения с безмолвной неторопливостью гремучей змеи. Так, я не оставлю без внимания замечание, которое сделает мне любой внимательный читатель: во второй мой пример вкралось понятие любовь, тогда как до сих пор моя система доказательств строилась на основе одной лишь сексуальности. Противоречие? Нестыковка? Ха-ха!
Марта и Мартен прожили в браке сорок три года. Поженились они в двадцать один год, значит, сейчас им по шестьдесят четыре. Они уже вышли на пенсию, или вот-вот выйдут, и готовятся перейти к образу жизни, характерному для этого возраста. Как говорится, они окончат свои дни вместе. В этих условиях они, несомненно, будут представлять собой «пару», то есть обособленную структуру, вполне самодостаточную и даже способную в некоторых второстепенных моментах нейтрализовать или вовсе сокрушить старую гориллу индивидуализма. Вот в этих-то рамках я и предлагаю поставить вопрос о том, каким смыслом следует наделять слово «любовь».
Вначале я ввел мою мысль в строгое русло ограничений, а теперь готов сказать, что понятие любви, онтологически труднодоказуемое, тем не менее наделяется или наделялось до недавнего времени всеми атрибутами чудесной, могучей силы. Слепленное наспех, оно быстро завоевало широкую аудиторию, и даже в наше время мало найдется людей, которые категорически и вполне осознанно отказываются любить. Этот бесспорный успех призван доказать, что любовь таинственным образом отвечает некоей насущной потребности, заложенной в природе человека. Однако – вот она, разница между вдумчивым аналитиком и любителем рассказывать небылицы! – я поостерегусь высказывать даже самое робкое предположение о сути вышеозначенной потребности. Что бы там ни было, любовь существует, раз мы можем видеть ее последствия. Вот фраза, достойная Клода Бернара
[5]
, и я непременно хочу ее ему посвятить. О блистательный ученый муж! Ведь это не случайность, что разрозненные наблюдения, казалось бы не имеющие ничего общего с первоначальной целью твоих исследований, чинно рассаживаются рядком, словно жирные перепелки, греясь в лучах твоего непререкаемого величия. Недаром же ты в 1865 году утвердил протокол экспериментов: теперь самые поразительные факты могли стать научной истиной, только если выдерживали проверку открытыми тобой законами. Приветствую тебя, великий физиолог, и решительно заявляю: я не сделаю ничего такого, что могло бы хоть на сколько-нибудь сократить время твоего владычества.
