— Лодзь наша, — сказал он. — Ты добирался несколько недель — отдохни, а потом тебя подключат к работе. Тебя не хватает здесь, Нисан.
— Я не нуждаюсь в отдыхе, — сказал Нисан. — Я впрягусь в работу сразу же. Слишком много лет прошло впустую.
Уже через несколько дней он вошел в состав профсоюзного комитета. Его первое выступление состоялось в синагоге.
На минху и майрев в большой синагоге собрались странные евреи, по большей части молодые и в короткой одежде, из тех, что молятся редко. Синагогальный служка, знакомый с новыми обычаями сторонников рабочего единства, решил упредить гостей, и, едва кантор произнес последние слова молитвы, стукнул по столу и объявил, что будет выступать магид
[144]
. Однако, прежде чем магид успел надеть талес и начать проповедь, дверь была уже заперта.
— Пусть никто даже не пытается выйти! — крикнул широкоплечий парень. — А говорить будет не магид, а наш представитель. Товарищ, вам слово!
Нисан поднялся на биму и окинул взглядом тесно набитую людьми синагогу. Сначала ему было трудно говорить. Он отвык от еврейского языка за годы тюрьмы и ссылки. Но он быстро справился с собой, и его речь полилась свободно. Большое число собравшихся, спокойствие людей, переставших пугаться и почувствовавших себя хозяевами собственной судьбы, наполнили его теплом и верой. Он видел, что его труд не пропал даром. Это вселило в него уверенность, и он с пылом заговорил с бимы, зажигая слушателей и себя самого.
Свечи перед бимой таяли и расплывались от раскаленной жары святого места.
Балутские переулки было не узнать. Все стены были увешаны прокламациями. Узкие тротуары кишели рабочими. На всех углах шла открытая агитация. Полицейские даже не показывались. А на биржах труда кипела и бурлила жизнь. Рабочий люд в коротких пиджаках и длинных лапсердаках, в шапках и платочках, — ткачи, прядильщицы, чулочницы, швеи, портные, гривастые сапожники — приходил, говорил со своими представителями, устраивал митинги, голосовал за проведение забастовок, вел дискуссии, раздавал литературу, собирал членские взносы и слушал речи, которые произносил какой-нибудь стихийный оратор, взобравшись на плечи товарищей.
Простые евреи, замужние женщины, девушки-служанки, бедные торговцы — все стекались сюда рассказать о своих бедах, восстановить справедливость. Шел лодзинский торгаш излить горечь сердца по поводу того, что злой квартирный хозяин выгоняет его из его полуподвальной квартирки за неуплату. Шла к ахдусникам
[145]
и бедная служанка с жалобой на задержку жалованья; шли жены извозчиков искать управу на мужей-пьяниц, пропивающих заработок и оставляющих свои семьи без гроша; шли сезонные рабочие и мальчишки-ученики, страдавшие от произвола мастеров, которые били их и держали впроголодь. Даже неуживчивые супруги, которых не могли примирить раввины, приходили со своими претензиями на биржу и просили у ахдусников помощи.
На тротуарах, под снегом и дождем, посреди суеты и торговли, биржи труда жили своей жизнью, следили за работой в мастерских, агитировали, снабжали литературой, ссорились с противниками, регулировали размеры жалованья и число рабочих часов, вступались за обиженных и угнетенных, наказывали тех, кто не исполнял их установлений. Здесь избирали делегатов, которые ходили по мастерским и проверяли условия работы и оплаты. Отсюда посылали смелых и сильных к упрямым домовладельцам и недобросовестным хозяевам, чтобы защитить притесняемых квартиросъемщиков и терпящих несправедливость поденных работников. Отсюда отправляли представителей в лавки и магазины вызволять приказчиков и продавцов, которых хозяева удерживали на работе до поздней ночи. И здесь же составлялись бумаги, уведомлявшие богачей о том, что они облагаются налогом на содержание рабочих кухонь и революционных типографий.
Приказы биржи выполнялись чаще, чем приказы полиции, потому что ахдусники были строги. Их нельзя было ни подкупить, как полицейских, ни запугать адвокатами и заступниками. Они неукоснительно защищали интересы рабочих.
А королем биржи, всемогущим и бескомпромиссным, был Тевье-есть-в-мире-хозяин, человек тертый, опытный и закаленный, с острым кадыком на жилистой шее, торчавшей из бумажного воротничка. Он был повсюду, все знал, всем руководил и ничего не упускал из виду. Его помощницей, его безотказной правой рукой была дочь Баська. Повзрослевшая, красивая и здоровая, она уже давно могла бы выйти замуж, родить детей и даже завести собственную мастерскую, стать хозяйкой нескольких станков и подмастерьев. Но она не оставляла Тевье, льнула к нему, как и в детстве. Мать ругала ее, проклинала, предсказывала, что из-за своего сумасшедшего папочки она кончит жизнь в кандалах, но Баська не слушала мать и любила отца, как и он ее.
Теперь, став вдвое старше, Баська, как и в прежние времена, когда она приходила к Нисану за литературой и любовалась им, как картиной, смотрела снизу вверх на этого смуглого мужчину, который приехал из далекой Сибири, чтобы указать людям путь в жизни. Но разговаривать с ним она не решалась, ни слова не говорила при нем, а только смущалась и краснела.
В ее взгляде было глубокое почтение старомодной еврейской девушки из семьи бедных ремесленников, со скрытой любовью и восхищением глядящей на прославленного своим знанием Торы ешиботника, ученого илуя, от которого ее отделяет пропасть.
Нисан чувствовал ее горячий взгляд на своей смуглой щеке.
Тевье расхаживал по улицам Лодзи и с тревогой, и с уверенностью. Он ощущал себя отцом Балута.
— Видишь, — говорил он Нисану, переходя с ним от одной биржи к другой, — все это принадлежит нам.
Глава тринадцатая
Петроковский губернатор фон Миллер вызвал к себе в канцелярию раввина Лодзи и глав городской еврейской общины.
Главы общины надели черные костюмы и цилиндры, раввин украсил свой шелковый лапсердак медалью, полученной им от императорского двора, и все поехали в Петроков. Однако на губернатора не произвели впечатления ни черные костюмы, ни медаль. Он говорил с вызванными очень жестко.
— Ваши евреи бунтуют в Лодзи! — кричал он. — Я требую, чтобы вы обуздали своих людей! Иначе я снимаю с себя ответственность за погромы, которые может учинить возмущенный народ.
Главы общины низко склонили головы.
— Среди евреев есть разные люди, ваше превосходительство, так же как среди поляков и немцев, — стали оправдываться они. — Что мы можем поделать с бунтовщиками?
— Это ваше дело, а не мое. Смотрите у меня! — сердито ответил губернатор и саданул кулаком по столу.
Лодзинский раввин, говоривший по-русски и уважаемый властями, как всегда, нашел тонкий и хитроумный выход.
