— Добрый вечер, — поприветствовал он вошедшего. — Почему вы стоите на пороге? Подойдите ближе, пожалуйста.
Арестованный не мог сделать ни шагу. Полковник взял его за руку.
— Вы больны? — спросил он полным сострадания голосом. — Подойдите ближе, присаживайтесь.
Он указал на мягкое кресло, а сам уселся напротив.
— Чаю! — крикнул он, хотя в канцелярии никого не было. — И что-нибудь перекусить!
Бесшумно вошел пожилой сгорбленный жандарм, неся поднос с двумя стаканами чая. Один стакан для полковника, другой для арестованного.
— Пейте, — пригласил полковник. — Так вы согреетесь. И попробуйте торт. Очень вкусно.
Арестованный поднял глаза и стал шарить взглядом по стенам, по портьерам у входа.
— Что вы так беспокоитесь, молодой человек? — спросил Коницкий с теплотой в голосе.
— Расстреляйте меня, — сказал арестованный, — только не пытайте!
Полковник рассмеялся.
— Что за речи, молодой человек! — ужаснулся он. — Похоже, вам понарассказывали о нас всяких небылиц. Но я всего лишь военный человек, а не палач. Каждый выполняет свои обязанности. Пейте чай, вы очень напуганы.
Арестованный выпучил глаза.
— Вы хотите сказать… — пробормотал он, — вы это всерьез?..
Полковник подошел к арестованному и пощупал у него пульс.
— Вас кто-нибудь обидел? — по-отечески спросил он.
— Нет… — задрожал арестованный, — но в соседней камере…
— Что в соседней камере?
— Били, пороли, пытали. О, как страшно!..
Полковник Коницкий огорченно поморщился.
— Омерзительное солдафонство, — осудил он своих подчиненных. — Это просто звери, а не люди. Я внесу все это в протокол. Можете быть уверены.
Арестованный протянул к нему обе свои тощие руки.
— О, как страшно это было. Три дня подряд!
Полковник принялся утешать его.
— Пейте же, вы так измучены. И не бойтесь. Теперь вы под моей защитой. Никто не посмеет вас тронуть.
Как отец больному ребенку, полковник поднес стакан с чаем к губам арестованного. Когда тот немного успокоился, он угостил его папиросой и начал беседу.
Полковник Коницкий не допрашивал в обычном порядке: имя, адрес, возраст, занятия, политические взгляды и тому подобное. Он ненавидел банальности. У него во всем был свой собственный путь. Он беседовал с арестованными о мироустройстве, обсуждал политические вопросы, вникал в семейные обстоятельства, даже пускался в дискуссии. Он любил продемонстрировать допрашиваемым революционерам свои глубокие познания в марксизме, блеснуть перед ними образованностью, выказать благородство. Особенно он любил красоваться перед полуинтеллигентами, поражая их своей ученостью, либерализмом, дружелюбием и умом. При этом он пользовался — для большей доверительности — языком арестованных. Он редко говорил с людьми на официальном русском, который воспринимался в Польше как что-то казенное и пугающее. Он сразу же переходил на польский, немецкий и даже еврейский, если имел дело с ахдусником, с которым на другом языке невозможно было договориться. С нынешним сидевшим перед ним арестантом он тоже взял доверительный тон.
— Надеюсь, вы немного пришли в себя, господин Трилинг, — тихо сказал он.
Арестованный застыл с открытым ртом, услышав свое настоящее имя.
— Меня зовут… Розенблюм… Борух Розенблюм… — промямлил он.
Полковник Коницкий улыбнулся в усы.
— Если вам так приятнее, я могу называть вас именем, которое значится в ваших документах. Но нам уже известно ваше подлинное имя и имена ваших товарищей по партии. За эти несколько дней мы узнали их в ходе следствия. Мы установили также, что ваше партийное прозвище — товарищ Буча.
Товарищ Буча побледнел. Неужели его товарищи выдали себя? Полковник взглянул на него, понял, что яд, который он так искусно впрыснул, скрыв его под учтивостью, уже начал действовать, и продолжал отеческим тоном:
— Если вы хотите написать письмо своим близким, вы можете сделать это сейчас. Они очень беспокоятся за вас, ваши родители. Ваш отец был здесь. Судя по всему, у него доброе сердце. Мне действительно было больно за него. Пожилой человек из старого мира… Он так несчастен оттого, что сын сидит в тюрьме. Вы же знаете, как старшее поколение смотрит на такие вещи…
Товарищ Буча был тронут и приходом отца, и речами полковника. Сколько его ни готовили в подпольном кружке ко всему — к любому аресту и любому следователю, — он был как солдат, которого на маневрах и учениях годами готовят к войне и который, впервые попав на поле боя, пугается, теряется и ничего не помнит из того, чему его учили в казарме.
— Мой отец… — пробормотал он и тут же замолчал, вспомнив о конспирации.
Полковник Коницкий снова улыбнулся в усы растерянности и наивности жертвы, позволявшей так легко себя дурачить.
— Как хотите, молодой человек, — дружелюбно сказал он. — Я просто подумал о бедном старике… Очень милый старик…
И сразу же, не дожидаясь ответа, полковник перешел к другим делам. Он сделал арестованному комплимент.
— Ваше поведение поражает меня, — признался Коницкий. — По специальности вы ткач, а я принял вас за интеллигента.
Арестованный покраснел, услыхав эти слова полковника.
— Разве рабочий не может быть интеллигентным? — спросил он.
— Конечно, может, но, увы, у нас в России это встречается редко, особенно среди русских рабочих. Страшно отсталый народ, к сожалению…
Арестованный широко раскрыл свои покрасневшие глаза. Полковник снисходительно улыбнулся.
— Вижу иронию в вашем взгляде. Ну, конечно, как такие речи возможны в устах царского прислужника, врага рабочего класса, кровопийцы?
Арестованный испугался.
— Я этого не говорил, — сказал он в страхе.
— Но вы так думаете. Вы должны так думать, потому что так вам нас представили. И не без оснований, о нет. Среди нас, увы, много заносчивых аристократов старого толка, замшелых феодалов, заслуживших своим отношением к рабочему люду сложившееся о них нелестное мнение. Но не думайте, что все вороны каркают одинаково. У нас, к счастью, достаточно государственных служащих западноевропейского типа, которые хотели бы видеть русского рабочего, крестьянина развитым и образованным. Я, молодой человек, один из них… Я сам из простолюдинов, мой отец был дворником, и мне знакома трудовая жизнь… Очень хорошо знакома… Меня действительно радует, когда я вижу, что кто-то из нас поднимается на верхнюю ступеньку лестницы. Это своего рода классовое чувство, как сказали бы вы, или, выражаясь моим языком, это у меня в крови…
На бескровном лице арестованного выступили красные пятна.
— Не понимаю, — сказал он. — Если так, то как объяснить…
