— Господа, мы увидим по порядку весь процесс производства, с того момента, как с поездов сюда поступает сырье, и до тех пор, когда товары упаковываются и вывозятся с фабрики.
По подземным улицам, тускло освещенным красными электрическими лампочками, Макс Ашкенази проводил акционеров до ведущей на фабрику железнодорожной линии. Механические подъемники своими железными лапами медленно поднимали гигантские тюки хлопка, бочки краски, прибывшие из-за границы машины и грациозно опускали их в руки рабочим, которые подхватывали их, грузили на вагонетки и увозили на склады.
— Осторожно, господа. Берегитесь цепей и крюков, — предостерег акционеров Макс Ашкенази. — Теперь пойдемте дальше, господа.
Он повел их в котельные, где царила страшная жара. Истопники стояли у огромных печей, бросали уголь в открытые огненные пасти. Их начальники следили за ростом температуры по термометрам. При появлении гостей полуголые истопники, закопченные, продымленные, поспешно выплюнули самокрутки и застывшими взглядами уставились на разодетых толстомясых экскурсантов.
— Фу, какая жарища! — говорили вошедшие в котельную акционеры, отодвигаясь подальше от печей. — Изжариться можно.
— Эй, подбросить угля! — приказали начальники котельной молодым подчиненным, которые ели хлеб и запивали его цикорием из бутылок.
Из котельных Макс Ашкенази препроводил акционеров к прядильным цехам, оттуда — к ткацким. В огромных фабричных цехах тянулись бесконечные ряды машин. Женщины, в основном молодые, стояли у станков, связывали оборванные машиной нити, выправляли их, поднимали и опускали шпульки. От стука машин, от дребезжания трансмиссий звенело в ушах.
— Тут слова не расслышишь, — сетовали акционеры, толкаясь животами в узких проходах между станками. — Как вам удается что-то слышать здесь, господин директор?
— Привычка, господа, — ответил Макс Ашкенази и показал, как идет нить, как она скручивается и протягивается через колесики и валики машины.
Оттуда все направились в промывочные, отбеливательные и красильные цеха.
— Осторожно, господа, здесь сыро, — предупреждал Макс Ашкенази.
В больших мрачных залах висел пар, царила сырая вонь. Акционеры сразу же схватились за носы. У астматиков перехватило дыхание.
— Фу, какой ужас, — морщились экскурсанты.
Полуголые рабочие в деревянных башмаках расхаживали по сырым каменным полам, полоскали товары, намыливали их, сушили в огромных печах, выпаривали, переворачивали в резервуарах, пропускали под давлением. Мастера кричали, гости кривились, хотели поскорее выйти, но Макс Ашкенази не давал. Он во все влезал, вникал во все детали, везде останавливался, расспрашивал мастеров, беседовал с химиками, рассматривал чертежи у чертежников. Он заглядывал даже в упаковочные камеры и наблюдал за тем, как девушки пакуют готовые товары.
Единственными, кто не ходил с ним по фабрике, были бароны Хунце. Они ненавидели фабричные цеха, не выносили царящего в них шума, не хотели пачкать ноги об эти свинские полы, не имели желания крутиться среди плохо одетых и потных рабочих. Вместо этого они сидели в своем дворце и один за другим вливали в себя коктейли, которые им подавали слуги.
Они были злы — и потому, что посреди зимы им пришлось оторваться от своего зимнего спорта в горах Тироля и приехать в эту грязную Лодзь, и потому, что их дела на фабрике шли не блестяще. Они не знали точных цифр. Они толком ничего не считали, но понимали, что за эти годы они продали слишком много акций, особенно недавно. Как назло, в последнее время им не везло ни в карточной игре с приятелями, ни в рулетку в Монте-Карло. И теперь они заливали дурные мысли коктейлями и заставляли себя ждать на ежегодном заседании акционеров. Не раз уже слуги приходили сообщить, что господа давно собрались за столом, — бароны Хунце все не торопились спускаться в большой кабинет.
Когда они наконец спустились, собравшиеся вздохнули с облегчением. Все ждали, что старший из братьев Хунце подойдет к креслу, стоящему во главе стола, и, как обычно, откроет собрание. Но в этот момент директор Макс Ашкенази позвонил в колокольчик и торжественно произнес:
— Господа, позвольте сообщить, что на сегодняшний день в моей собственности находятся шестьдесят процентов акций. Согласно уставу, честь открыть сегодняшнее собрание принадлежит мне…
В кабинете стало тихо. Все сначала посмотрели на баронов, потом на Макса Ашкенази, потом снова на баронов. Что-то они скажут? Но и они какое-то время молча смотрели вокруг себя. Продолжалось это достаточно долго. Молчание было напряженным и мучительным. Прервал его Макс Ашкенази.
— Господа, на этом я открываю заседание, — воскликнул он и вольготно уселся в большое кресло во главе стола.
В том, как он звонил в колокольчик, в его твердом голосе звучали мощь и уверенность в себе мануфактурного короля Лодзи.
Немецкие фабричные служащие почтительно пододвинули ему бумаги, с подобострастием, как прежде пододвигали их баронам.
— Пожалуйста, господин председатель, — по-новому обратились они к нему.
Так же принялись именовать его и собравшиеся акционеры. Прежний титул «господин директор» тут же был забыт. Бароны не досидели до конца заседания. Они убрались в свой дворец.
— Скорее прочь из этого помойного ящика! — подгоняли они слуг, паковавших вещи. До самого отхода поезда они не переставали пить.
Наутро лодзинские газеты, и польские, и немецкие, доставили обитателям к завтраку важнейшие, набранные жирным шрифтом новости из акционерного общества «Мануфактура баронов Хунце». Но это было излишне. Еще накануне вечером вся Лодзь знала их и без газет. Повсюду, во дворцах и ресторанах, в театре и магазинах, в синагогах и на рынках, в мастерских и кафешантанах, во всех углах и закоулках, звучало имя нового короля Лодзи.
Глава двадцать четвертая
В железнодорожном экспрессе Петербург — Варшава — Париж, в международном спальном вагоне, в большом удобном купе, обитом сверху донизу теплым красным плюшем, ехал на медовый месяц из Лодзи в Ниццу директор фабрики Флидербойма Якуб Ашкенази с молодой женой, дочерью его брата, Гертрудой Ашкенази.
На польской земле все замерзло и утопало в снегу. Большой локомотив весело сопел, прорезая себе путь на заснеженных дорогах, которые очищали крестьяне в тулупах. За широкими, чистыми вагонными окнами пробегали убеленные леса, застывшие телеграфные провода, прогнувшиеся под грузом снега, деревенские домишки, придавленные к земле тяжелыми крышами, покосившиеся распятия с обнаженными Иисусами, укутанными в снег, горные деревенские кладбища с крестами, надгробиями и каплицами среди сугробов. Вороны холодными черными хлопьями носились в красноватых морозных небесах, предрекая холода.
— Гертруда, ты взяла купальные костюмы? — спросил Якуб свою милую жену, водя пальцами по ее золотым кудрям.
— Купальные костюмы? — переспросила Гертруда и посмотрела голубыми глазами в глаза мужу.
