Макс Ашкенази не был патриотом-милитаристом. Он не любил войн, винтовку видеть не мог. Он взял на свою фабрику в Петербурге не одного и не двух почти бесполезных для дела парней, чтобы спасти их от фронта. Однако он смотрел на войну с практической точки зрения. Он проворачивал очень удачные сделки, производя военные товары. Война была ему нужна, просто необходима. Он едва сдерживался, чтобы не аплодировать, когда ораторы призывали воевать до победы. При всей своей антипатии к войне, при всем отвращении к дракам и крови, он был прежде всего деловым человеком, фабрикантом, задача которого — производить как можно больше, торопиться выполнить заказ, работать днем и ночью. Макс Ашкенази никогда не слышал перестрелок, одни разговоры. Война для него была просто словом, так же как весна, например, была сезоном продажи летних товаров, осень — зимних, засуха — плохим в коммерческом отношении временем, а сбор урожая — хорошим. И это слово обозначало пору блестящих сделок, пору упорной работы и увеличения заработков. Поэтому он не мог слышать ораторов, выступавших против войны, и наслаждался выступлениями тех, кто призывал к ее продолжению. Они правы, думал про себя Ашкенази. Если русские бросят оружие, все возьмут немцы, а от них радостей ждать нечего. Они вывезут весь хлеб, и нельзя будет вести дела.
Прожив пару недель в растерянности, Макс Ашкенази успокоился. Он смирился с новым порядком, принял его, привык к нему, как привыкал ко всякому факту, приспосабливался к любому обстоятельству. Как человек с жизненным опытом, он знал, что все преходяще, что бури стихают, пена оседает и после праздника всегда наступают будни, дни работы и строительства. Иначе не бывает. Люди наговорятся, наспорятся, устанут чесать языком, кричать «Да здравствует!» и ходить на демонстрации с красными знаменами. И тогда они возвратятся туда, где им положено быть. Каждый на свое место.
Он сознавал, что прежний порядок остался в прошлом. Что так много, как раньше, люди больше работать не будут, что придется постоянно иметь дело с профсоюзами, давать рабочим отпуска, платить им за дни болезни, за травмы, полученные на работе, и разные другие вещи. Теперь на собственной фабрике нельзя будет даже слова сказать. Предстоит все время играть в молчанку. Однако тут уж ничего не поделаешь. Пиши пропало. Против этого не поспоришь. Макс Ашкенази даже не обижался на бунтовщиков. Если они смогли провернуть такое, они стоящие люди. Каждый старается для себя, и кто побеждает, тот и на коне. Он не злился на рабочих, не имел к ним претензий. Они ведь всегда были для него только цифрами, частью купеческих расчетов. Эти расчеты показывали, что, когда фабрика производит много товаров за низкую плату, это хорошо для дела, и плохо, когда наоборот. У Макса Ашкенази дела всегда шли хорошо. Теперь его расчетные цифры восстали. Они хозяева, и они требуют своего. Нет смысла иметь к ним претензии. Он на их месте, не дай Бог, вел бы себя не лучше.
Во всей этой революции его интересовало только одно: каким образом теперь, при новом положении вещей, он может работать и делать деньги. Он знал, что при любой победе рабочих мир все равно пойдет по старому пути: сапожник — к дратве, а раввин — к креслу в раввинском суде. Революция сегодня, революция завтра, но инженер будет заниматься инженерией, а химик — составлять краски. Чертежник будет чертить, механик — следить за машинами, купец — вести дела, истопник в котельной — сидеть с ног до головы в саже. А он, Макс Ашкенази, будет управлять фабрикой, как он делал это до сих пор. Мир останется прежним. Как уж повелось на этом свете, так пойдет и дальше. Он хотел знать только одно: как делать деньги при новом режиме. Он смотрел на революцию с чисто практической точки зрения, как смотрел в этом мире на все — на времена года, на засуху и урожай, на пожары, эпидемии и войны. Он — деловой человек, купец, и точка зрения у него одна — деловая.
В революционной суете и суматохе, среди всевозможных речей и дискуссий, Макс Ашкенази работал не так интенсивно, как прежде, но все же работал. Он сбывал немало товара. Как и раньше, он ездил в банки, к купцам и чиновникам, вел дела с новыми людьми из интендантств, поставлял военные товары и получал деньги. Он устанавливал цену, компенсировал убытки, нанесенные ему революцией, всеми этими отпускными выплатами, сокращением рабочих часов, речами, демонстрациями, парадами и прочим разбазариванием времени. Цены росли на все. Новые люди давали заработать и зарабатывали сами. Они не требовали взяток, как прежние, не торговались. Они жили и давали жить другим. Макс Ашкенази изменился только внешне. Он больше не разъезжал в карете, а предпочитал нанимать фиакр или идти пешком. Кроме того, он снял соболиную шубу и облачился в старый тулупчик, поношенный и тесноватый. Он не хотел бросаться в глаза на улицах, кишащих рабочими, солдатами и матросами. Заработок он вкладывал в ценные вещи, золото, бриллианты, которые ценятся всегда. Он избавлялся от бумажных денег, которые по-прежнему греб лопатой.
В один прекрасный день выступать с речью перед рабочими фабрики Макса Ашкенази явился его старый знакомец. Хотя этот бедно одетый человек в рабочей кепке был уже в годах и в его растрепанной еврейской бородке и похожих на пейсы бакенбардах появилась седина, Ашкенази сразу же узнал своего товарища по хедеру, сына меламеда реб Носке Нисана, с которым ему не раз приходилось иметь дело там, в Лодзи. На мгновение от этого визита у него защемило сердце. Он боялся быть узнанным этим человеком, который был сейчас на коне. Кто знает, не захочет ли он теперь рассчитаться с ним за все свои прошлые обиды? Еще чего доброго арестует его как врага трудящихся. Все что угодно может случиться. Однако Нисан не требовал мести. Не было в его речи, в отличие от речей других ораторов, и серьезных угроз в адрес буржуазии. Он только призывал к пролетарскому единству, к защите революции, даже к временному сотрудничеству с прогрессистами, пока не будет наведен порядок и не начнется строительство социализма. И Макс Ашкенази успокоился. От страха в его сердце не осталось и следа.
Как опытный политик, он даже счел нужным первым подойти к своему земляку и протянуть ему руку.
— Шолом-алейхем, Нисан, — сказал он не по-немецки, а на простом лодзинском еврейском. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Вы меня узнаете?
— О, узнаю, как страшный сон! — с улыбкой ответил ему Нисан.
Какое-то время они глядели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец Макс Ашкенази нарушил молчание.
— Вы были правы, вы, а не я, — сказал он, разводя руками. — Как говорят мудрецы: «Кто мудр? Тот, кто видит то, что еще не произошло»
[166]
. Вы нас победили!
— Нам придется воевать и дальше, господин Ашкенази, — ответил ему Нисан по-русски, чтобы рабочие его поняли. — Работайте пока, концентрируйте капитал, развивайте фабрику. Она скоро нам потребуется…
Макс Ашкенази повесил нос. Он снова ощутил страх перед этим человеком в рабочей кепке, с которым он когда-то сталкивался в Лодзи.
— Если нам и доводилось спорить, — растерянно пробормотал он, — то это не со зла, а по вине обстоятельств. Ведь мы, фабриканты, не всегда вольны делать то, что мы хотели бы сделать как люди, а не как дельцы. Мы рабы дела, обстоятельств… Мы с вами оба поумнели, набрались за прошедшее время опыта… Надеюсь, вы не держите на меня зла…
