У его молодой и красивой жены Гертруды, как и у Привы, ее бабушки, деньги утекали между пальцев. В ее руках таяли состояния. Ей полагались самые шикарные платья, самые дорогие меха и драгоценности, самые элегантные кареты, самые лучшие балы, так, чтобы никто не мог ее превзойти, чтобы она царила над всеми, чтобы люди лопались от зависти! Как и ее бабушка, она постоянно протягивала свои белые пальчики за новыми суммами.
— Еще, еще, Якуб! — требовала она.
Уже в первые годы брака она показала своему мужу и дяде когти, проявила себя как настоящая, склонная к деспотизму дочь Симхи-Меера. В первые месяцы она была деспотична в своей любви. Она любила его, собственного дядю, который был больше чем вдвое старше ее, любила сильно, но в своей страсти пожирала его, как паучиха, пожирающая своего самца. Он требовала, чтобы он принадлежал ей и только ей. Она не давала ему разговаривать с людьми, не давала даже смотреть на других женщин, хлопать актрисам в театрах. Он должен был раствориться в ней, не сводить с нее глаз, отражаясь в ее лице. Она чуть ли не силой уводила его от тех, с кем он любил общаться, уволакивала от друзей и знакомых. Она ревновала его ко всем, не только к женщинам, которых он знал во множестве, но и к мужчинам, к его приятелям и коллегам. В каждом она видела соперника. Когда ее муж смеялся с кем-нибудь, выказывая свое дружелюбие, она чувствовала себя так, словно ее ограбили, отняли ее собственность. Она не выносила, когда Якуб разговаривал с кем-нибудь ласково, с любовью. Ей казалось, что ее обобрали. Она была дочерью своего отца. Она не могла удовлетвориться половиной, ей нужно было все без остатка.
Она отдалила его от общества, оторвала от друзей, не позволяла ему ходить в кафе, а только требовала, чтобы он всегда сидел рядом с ней, дарил свою любовь, восхищение и преданность ей одной.
Раба любви, способная в пылу страсти броситься к ногам мужа, целовать их в экстазе и умолять его о мужской нежности и ласке, она была в то же время настоящим тираном; ее не волновали настроение и желания Якуба, не интересовали его склонности и чувства, привычки и привязанности; она не считалась с его силой и возрастом. Она пожирала его, выпивала из него соки, порабощала его.
С той же решительностью, с какой она прежде добивалась Якуба, она потом отбросила его, отшвырнула, как надкушенный плод, как ненужную вещь. Она ни на чем подолгу не задерживалась. Она быстро увлекалась и быстро остывала. Она вечно искала чего-то нового, ей нужно было двигаться, мчаться, бурлить, не стоять на месте. После первых месяцев яростного любовного пыла Гертрудой овладели другие желания, ей захотелось блистать, править бал, превзойти всех в роскоши. Якуб не был скуп. Он и сам сорил деньгами, больше отдавал, чем считал. Но Гертруда была по-истине необузданна в своем расточительстве. Она обставляла свой дом со страстью, покрыла стены дорогими шелками, покупала роскошные ковры, мебель, бронзовые статуэтки, картины, стеклянную посуду. Она не захотела поселиться в доме при фабрике, построенном специально для главного директора. Она не желала жить в этом маленьком доме, который выглядел как флигель дворца Флидербойма. Она сама отыскала особнячок, который продавал обанкротившийся фабрикант. Это был настоящий дворец — с резными балконами, колоннами, фигурами и круглым въездом для карет.
Дни и ночи она проводила в этом дворце, ремонтировала его и меблировала. Она донимала каменщиков, столяров и обойщиков, каждый раз требуя чего-то нового — переделки, перестройки, перекраски. Она лазила по лестницам, по доскам, по лесам, разъезжала в карете мужа по магазинам, приобретала вещи, возвращала их, меняла, раскаивалась в обмене, меняла снова. Якуб уже начал тосковать по ней, но у Гертруды не было для него времени. Ее манией теперь был дворец, мебельные гарнитуры. Она выскальзывала из его рук, когда он пытался ее обнять.
— Я страшно занята, — говорила она и перед тем, как убежать, протягивала руку за деньгами. — Дай еще денег, Якуб, и побольше…
Якуб давал, давал не считая. Когда дворец был готов, начались балы, визиты. Постоянно во дворце толпились люди, постоянно здесь танцевали, играли, пили, развлекались. Всем этим заправляла Гертруда. Она составляла списки гостей, которых надо пригласить. Она вычеркивала из них друзей и знакомых мужа, недостаточно, на ее взгляд, видных и важных, и включала имена людей, которых ее муж терпеть не мог, но которые были приближенными к верхушке аристократами.
Якубу было уже под пятьдесят, он чувствовал первые признаки усталости, хотел отдохнуть, стремился к тишине после слишком бурной жизни, жаждал практических результатов и стабильности, — и он тяготился постоянными гулянками и балами, всей этой суматохой и весельем. Он не был хозяином в собственном доме, не знал в нем ни минуты покоя. Либо Гертруда устраивала балы, либо ходила на балы. Со счетами дела тоже шли не слишком гладко. Жалованье, которое он получал на фабрике Флидербойма, было огромным, но и оно сильно отставало от гигантских расходов семьи Ашкенази. Якуб подписывал все больше векселей, брал все больше ссуд.
Он не говорил о своих трудностях, но мысль о них сверлила его мозг, когда он лежал один бессонными ночами, ожидая рассвета и возвращения Гертруды с бала. Впервые в жизни он плохо спал по ночам, садился за стол без аппетита, а вместо радости ощущал озабоченность.
Когда Гертруда иной раз отдыхала от суетных ночей и проводила вечер наедине с мужем, он бывал счастлив, счастлив ее любовью к нему. Как в первые месяцы после свадьбы, на нее вдруг нападала страсть к Якубу. И она снова была его рабой, снова лежала у его ног и молила его о любви:
— Медведь, мой волосатый медведь, съешь меня!
Уверенный в своей мужественности, он заговорил с ней о ребенке.
— Гертруда, вот увидишь, как мы будем счастливы. Это будет девочка, с золотыми локонами, как у тебя…
Как все мужчины в годах, он хотел ребенка, и именно дочку, златовласую и нежную. Сразу же после свадьбы со своей первой женой он начал мечтать о детях. Переле была слабая, болезненная. Она не подарила ему ребенка. И он всегда тосковал по детям. Он брал на руки и целовал детей своих знакомых, особенно девочек. Ему безумно хотелось дочку. Было у него и другое желание. Он хотел обуздать Гертруду, которая могла бы быть его дочерью. Слишком уж много она носилась по балам. Что-то недоброе смотрело из ее глаз, отцовских глаз, излучавших беспокойство и безумие. Он боялся за нее, хотел ее удержать, и лучшего средства, чем сделать ее матерью, не видел.
Однако она не желала об этом слышать.
С мужским упрямством, совсем не подходившим к ее женственности, она отклоняла материнство.
— Якуб, больше ни слова, — грозила она ему пальцем. — Я еще не готова похоронить себя среди белья и пеленок. У меня еще есть время!
Она осматривала свое тело, гибкое и красивое, и улыбалась со скрытым в недобрых голубых глазах женским торжеством.
— Фу, как отвратительно ходить с животом, который на нос лезет, — кривилась она. — Бррр!
Через несколько лет, когда ей уже было тридцать, она стала матерью, родила ребенка, девочку, как и хотел ее муж. Якуб был счастлив. Ему было за пятьдесят, в его черной бороде появилась седина, но он играл со своей дочкой, как дитя, ложился на землю, лаял, прыгал, пританцовывал. Он с ума сходил от радости. А вот она, мать, очень мало радовалась ребенку. Она не возилась с малышкой, не укачивала ее, а передала полнокровной немке-кормилице с огромной грудью. Она едва замечала свою дочь. Как и прежде, она развлекалась, разъезжала в карете по Лодзи, скупала вещи, ходила на балы, компенсировала время, потраченное на беременность и сидение дома.
