— Я тоже не сплю по ночам, Янкев, — печально прошептала она.
Она назвала его прежним именем, так, как она называла его, когда детьми они вместе играли во дворе дома реб Аврома-Герша в Старом городе.
Глава десятая
Как и всех революционеров, возвращавшихся с каторги, из ссылки, из тюрем или эмиграции в освобожденную Россию, вернувшегося в Петроград большевистского вождя тоже приветствовали речами, музыкой и красными знаменами. Однако этот невысокий полный человек с лысым черепом и татарскими чертами лица не размяк, как прочие, увидев свободную Россию. Он не плакал от радости, как многие другие революционеры, не отвечал пылкими речами на революционные приветствия в свой адрес.
С квадратным телом, с задранными плечами, с руками, засунутыми в карманы брюк, с грудью колесом, с непокрытой лысой головой, заканчивающейся клочком бородки, непредставительный, но мощный, как прямоугольное дубовое полено, которое чем меньше, тем крепче, — он стоял, жесткий, бесстрастный, уверенный в себе в этом праздничном городе, в котором сквозь снег уже пробивалась весна. Он смотрел на окружавшие его красные знамена, его лысая голова отражалась в меди армейских духовых оркестров, игравших «Марсельезу» в его честь. Он щурил глаза на приветствовавших его эффектных ораторов. Они были все как один величественны, с хорошими фигурами, с красивыми прическами и бородами, и он морщил свой высокий лоб. Торжественные речи влетали в одно его ухо и вылетали в другое. Сдержанная ироничная усмешка пряталась в уголках его глаз, лежала на его губах, таилась в его бородке и сморщенном лбу, высоко залезавшем на его лысый череп.
Он небрежно слушал звонкие тенора и глубокие грудные басы этих солидных красавцев ораторов, с уст которых лились праздник и поэзия, чтобы самому взять слово и окатить этих пламенных краснобаев холодной водой.
В отличие от тех, кто его приветствовал, ни певучего тенора, ни ласкающего слух грудного голоса у этого четырехугольного человека не было. Его голос был сухим, жестким, как и его маленькая бревноподобная фигура. Он не говорил красивых слов, не вставлял в свою речь стихотворных цитат, его фразы не были приправлены лирикой. Однако у него в рукаве был сильный козырь, который действовал на толпившихся вокруг ораторов солдат гораздо лучше, чем любые звучные, торжественные и поэтические речи эффектных мужчин.
— Товарищи, вся власть — пролетариату, — призывал он. — Товарищи, оставьте фронт, не проливайте свою рабочую кровь на империалистической войне! Направьте винтовки на вашего единственного врага — буржуазию! Заберите у фабрикантов фабрики, у помещиков землю и поделите их между собой! Вслед за вами то же самое сделают рабочие и крестьяне всего мира. Долой войну!
Сначала этого человека, выступавшего с будничными речами, говорившего голосом, похожим на скрип сверчка, в праздничной революционной стране встречали насмешками и издевками. Его осыпали колкостями, унижали в глазах народа. Задали тон газеты. Чего еще ждать от человека, приехавшего сюда, в освобожденную Россию, с помощью врага — Германии! Он ведь прибыл в запломбированном немецком вагоне. Германские милитаристы специально послали его в Россию, чтобы деморализовать массы, настроить солдат против войны, убедить их оставить фронт и дать немецким войскам захватить страну. Русский, пошедший по такому пути, прибывший в Россию с вражеской помощью, — это предатель, шпион, которого свободный российский народ отвергнет; он с презрением отвернется от него и его людей.
На митингах и собраниях ораторы из других партий клеймили этого приехавшего в запломбированном немецком вагоне человека. Только фанатик, доктринер, у которого нет никакого понятия о реальных вещах, мог дойти до такого умопомешательства: призывать новую освобожденную Россию трусливо отступить с фронтов, предать своих союзников, открыть страну немецким солдатам, немецким реакционерам, которые поработят ее и снова зажмут в кулак рабочих и крестьян. Это безумие. Русский народ, русские рабочие и крестьяне не трусы. Они отдавали свои жизни за свободу, за благо России, и они будут героически сражаться до конца, чтобы строить социализм в победившей стране.
Нет, в революционной России нет места фанатичным речам подобного доктринера и его прихвостней. Самое лучшее — заставить их убраться отсюда. Не надо воспринимать их всерьез, не надо их преследовать, увеличивая их популярность. Свободная Россия никого не подавляет, позволяет каждому иметь свое мнение. О, они только и ждут, чтобы их начали подавлять. Они хотят стать мучениками, это им на руку. Но не надо оказывать им такую услугу. Самое лучшее — игнорировать их, позволить им идти своей дорогой, пока они сами не исчезнут, не расползутся, не растают, как коптящая свечка. Народ оттолкнет их от себя, прогонит, отвернется от них, потому что они выступают против интересов освобожденной России, против воли масс, которые железной стеной стоят за свободу.
Юмористы в газетах, художники в периодических листках и журналах создавали смешные карикатуры на этого низкорослого человека. Его приземистая фигурка, торчащие плечи, татарское лицо, острая бородка, а больше всего его лысый череп, похожий на бильярдный шар, служили карикатуристам хорошую службу. Они представляли его народу в гнусном виде.
Низкорослый человек не расстраивался из-за высмеивавших его карикатур, которые он каждый день видел в газетах. Он даже получал удовольствие, рассматривая их, его веселило то, как смешно его изображали. Его не трогали издевки в его адрес. Он не оправдывался в ответ на обвинения в том, что он приехал в немецком вагоне. Он делал вид, что ничего не знает о нападках на него в связи со слухами, что он брал деньги у немцев. Он молчал даже тогда, когда его открыто обвиняли в шпионаже и пособничестве врагу.
— Товарищ, вы обязаны выступить против этой травли, созвать суд чести, чтобы очистить свое имя. Страдает ваша репутация, — говорили ему его люди.
Низкорослый человек улыбался.
— Зачем? — спрашивал он, глядя на них насмешливыми глазами. — Народ не читает газет, а интеллигенты меня не интересуют. Нам нужно одно — мир и земля. Солдаты и крестьяне это поймут…
— Однако в моральном отношении, — бормотали его люди, — это бросает тень на всех нас.
— Мы не мещанские невесты, которые должны сохранять невинность, — отвечал низкорослый человек. — Для нас важно одно — революция…
Он знал, что говорит, этот низкорослый человек. Солдаты на улице, усталые, изголодавшиеся за три года войны, истосковавшиеся по своим деревням и избам, по плугу и серпу, по своим женам и своей земле, не читали колких статей в газетах, не рассматривали журнальных карикатур. Их не интересовало то, что низкорослый человек приехал в запломбированном немецком вагоне. Их не волновало, что Россия дала слово и должна своим новым наступлением оттянуть на себя атаку Людендорфа
[170]
на французов. Все это было им чуждо, не доходило до их мозгов, скрытых под ушанками, не достигало их сердец, бившихся под завшивленными гимнастерками. Открыв рты, навострив уши, широко распахнув светлые глаза, они всем своим существом прислушивались к речам низкорослого человека и его соратников. Два таких простых, ясных и домашних слова — мир и земля — были понятны крестьянам, солдатам, матросам с боевых кораблей, всем тем, кто устал от войны, вшей, от гниения в окопах, от военной дисциплины и скитаний. Со скоростью огня, разносимого ветром по сухим деревянным домам, его речи распространялись по улицам, казармам, портам, окопам, рабочим клубам, площадям и скверам.
