Макс Ашкенази отшатнулся от веселого, болтливого человечка и смерил его взглядом с головы до ног.
— Разве вам кто-то говорил об отъезде? — спросил он его с такой тревогой, словно тот заглянул своими круглыми черными глазами в самое его сердце.
Веселый человечек вдруг стал серьезным.
— Послушайте, господин Ашкенази, — заговорил он тихо и уверенно, отбросив свою прежнюю плутоватую манеру речи, — я знаю, кто вы такой. Ладно я, я всегда был нищим. Нищим и останусь. Мне некуда ехать. Мне уж придется как-нибудь устраиваться здесь. Пока смогу, буду крутиться, а когда ветер переменится, одним Городецким на этом свете станет меньше, а на том свете больше. А вы поедете домой. Вам есть к кому и к чему ехать. Доверьтесь мне, и я вам это устрою. Я уже не одного человека отсюда вывез через своих людей. Могу показать вам, какие мне с той стороны шлют письма.
И прежде чем Макс Ашкенази успел выговорить хоть слово, человечек вытащил из-за пазухи большой портфель и принялся проворно рыться своими короткими мясистыми пальцами в пачке каких-то бумаг.
— «Дорогой Мирон Маркович», — принялся он зачитывать маленькие измятые листы.
Макс Ашкенази не хотел слушать все это на улице.
— Перестаньте! Бог с вами! — уговаривал он его. — Ну зачем вы мне это читаете?
Человечек спрятал бумаги назад в портфель и догнал своими короткими ножками широко шагавшего Макса Ашкенази.
— Господин Ашкенази, сам Бог нас свел, — сказал он. — Уж мы что-нибудь устроим. А если вы желаете получить у меня открытый счет, то пожалуйста, сколько потребуете… Причем в настоящих керенках, а не в этих нынешних бумажках
[176]
.
Макс Ашкенази не хотел брать денег.
— Всего хорошего, — протянул он руку своему новому знакомому. — Мы поговорим потом.
— В синагоге, где я каждый день читаю кадиш, — ответил человечек. — Мое почтение!
Он поглубже натянул на голову шляпу, какая редко встречалась теперь в этом красном городе, помахал своей круглой ручкой и шутливо сказал на прощанье на лодзинском немецком языке:
— Честь имею, господин директор!
Макс Ашкенази ушел встревоженный и одновременно полный надежд. Теперь этот город казался ему еще более чужим, чем прежде. Камни петроградских мостовых жгли ему ноги, как раскаленные угли…
Глава четырнадцатая
Низенький человек с голым черепом, вождь новой России, любил математику.
Еще в мальчишеские годы, учась в гимназии, он получал от своих педагогов только пятерки за отличное выполнение математических заданий. В противоположность большинству ребят, которые предпочитали литературу и пренебрегали тяжелыми книгами по математике, он мог часами сидеть над самыми сложными задачами и решать их до тех пор, пока у него не сходился ответ. Также он любил, чтобы и в мире все сходилось. Он не выносил неясностей, путаницы, не терпел никаких излишеств. Он полагал, что все должно быть рассчитано, разумно и точно. Из уроков он учил только то, в чем видел пользу и прямой смысл. Практичность была заметна и в его одежде. Он не носил шарфиков, украшений, только простую одежду, необходимую для того, чтобы покрыть и согреть тело. Язык его тоже был лишен красок и изящества, он был очень точен, ясен, логичен и конкретен. Голос его был сухим и бесцветным. Тело коротким, четырехугольным, как цифра. К двадцати годам волосы и те полезли из его головы, оставляя его череп гладким, чистым, лишенным балласта.
Когда в ранней юности он оказался втянут в тайные революционные кружки, он и новую идею, социализм, воспринял математически, безо всякой сентиментальной мишуры, которую примешивали к ней в России все прочие. Он быстро отмежевался от романтических, с головой ушедших в эмоции народников и предался ясному и разумному марксизму.
Он просчитал идею, как задачу. Он видел, что трудящихся на свете много, а эксплуататоров мало. Он знал, что большее число важнее меньшего, что большее должно перевесить. Однако по историческим причинам случилось так, что малое число подмяло под себя большое, как цифра, вставшая во главе длинного ряда нулей и подчинившая их себе. Как таковые нули — ничто, но они встают позади возглавляющей их цифры и многократно увеличивают ее вес. Это неправильно, неразумно. На свете должно быть равенство, должен быть порядок. Каждая ошибка — безумие, хаос, надо, чтобы она была исправлена, чтобы все сходилось. Надо сделать так, чтобы нули перестали быть нулями и превратились в цифры, в равноценные цифры. А тех, кто хочет продолжать эксплуатировать нули, надо стереть, как плохую цифру, перебивающую ровный счет и разрушающую гармонию.
С того дня, как он пришел к этому убеждению, он делал все, чтобы ввести исторический порядок — заставить нули взбунтоваться, стереть их эксплуататоров.
Он стирал ложный мир жестко, без жалости, без сантиментов. Он знал, что в математике чувствам не место. Здесь правит разум, точность, здесь все должно сходиться волос к волосу. Он не уважал половинчатых решений, этот человек с голым черепом. Один — это не два, а три — не четыре. Действия должны быть абсолютны. Вот правильно, вот неправильно. Вот правда, вот ложь. Справедливости наполовину не бывает, так же как не бывает полуправды. Потому что если справедливость справедлива наполовину, то это несправедливость; а если наполовину правдива правда, то это ложь.
Если старый мир несправедлив, он несправедлив во всем. В своих законах и в своей морали, в своих заповедях и обычаях. Если новый порядок, который необходимо ввести, справедлив, то он справедлив во всем, что он ни делает, чтобы достичь справедливости. Это как уравнение, и лысый человек делал все, чтобы стереть ложный мир и создать вместо него новый, правильный. Ничто не могло остановить его на этом пути.
Он приказывал своим людям грабить банки, нападать на почтовые вагоны, чтобы на полученные грабежом деньги разворачивать агитацию на фабриках и заводах. Он приказывал печатать фальшивые банкноты и распространять их по городам и странам, чтобы иметь возможность вести революционную работу. Когда товарищи по партии призывали его предстать перед судом чести, упрекали за безнравственные поступки, он открыто насмехался над ними.
— Мораль применительно к аморальности аморальна, — с издевкой парировал он.
— Но вы пятнаете свое имя, — пытались переубедить его люди.
— Что мне мое имя? Меня интересует дело, — небрежно отвечал он.
Ради дела он шел на всё. Ради него он скитался по тюрьмам, голодал, ссорился с товарищами, с друзьями, терпел ненависть к себе, окружал себя дурными, но полезными людьми, возводил напраслину на противников, зная, что говорит неправду, не брезговал грязной политикой, раскалывал партии, подавлял людей, господствовал, правил; попирал равенство, честность и справедливость во имя равенства, честности и справедливости.
