Двое тринадцатилетних мальчишек с Синагогальной улицы, Довид Рубинфельд и Исроэл Файгенбойм, вбежали в горящую синагогу, схватили каждый по свитку Торы и бросились прочь. Польские легионеры застрелили их обоих. Мальчишки упали на землю, сжимая в руках свитки Торы.
Все синагоги и хасидские молельни на Синагогальной улице, на старом рынке и других улицах были облиты нефтью и пылали. Из Большой синагоги на Жулковской офицеры забрали все серебро. Некоторые намотали на головы атласные чехлы для свитков Торы наподобие турецких тюрбанов и плясали, раскачивались, как евреи за молитвой, вызывая смех солдат и толпы. Потом офицеры приказали выломать пол синагоги, налить туда бензина и поджечь.
На Синагогальной улице несколько евреев оделись в белые китлы и завернулись в талесы. Они исповедовались перед Богом, били себя кулаком в сердце, пока огонь не подступил и не перекинулся на них. Какой-то офицер испугался людей в горящих талесах и открыл им дверь. Однако охваченные огнем и дымом евреи продолжали, рыдая, каяться и не слышали призывов иноверца. Языки пламени поглотили их.
Три дня и три ночи горел еврейский квартал. Три дня и три ночи гуляли грабители в военной форме и гражданской одежде. Пожарные к евреям не приезжали. Им запретили приезжать.
На четвертый день печальные, униженные своим несчастьем евреи с опущенными головами и погасшими глазами вышли к тлеющим развалинам. Они вытаскивали из кирпичей и железа обугленные тела. Кости складывали в глиняные горшки, чтобы похоронить их по еврейскому обычаю. У развалин синагог они собирали обрывки недогоревших свитков и обломки священных кивотов, клали их в другие глиняные горшки и ставили возле горшков для костей. Семьдесят два трупа, укрытые талесами, лежали длинным рядом. Рыдающие люди искали среди них своих близких.
На похороны убиенных соплеменников и оскверненных свитков Торы пришли все евреи города. Одетые в черное толпы тянулись без конца. Еще чернее одежд были их рыдания. Дети от горя и отчаяния закусывали свои ручонки. Среди тысяч черных лапсердаков маячил один светло-голубой польский мундир. Ссутулившись, с растрепанной бородкой, с печальными глазами, человек в мундире шел в толпе скорбящих. Это был Фельдблюм, офицер польских легионеров-«крокусов», пришедших, чтобы захватить этот город.
Как и во время печально знаменитого погрома в Лодзи, он метался по Львову, пытаясь остановить занятых грабежом солдат, прибегал в комендатуру, но никто его не слушал.
— Таков приказ, евреи отданы войскам на сорок восемь часов, — отвечали ему.
Теперь он шел с сорока тысячами рыдающих людей, охваченных безмерным, невыносимым горем. Его плечи сутулились под тяжестью военного мундира, его ноги подгибались.
Продавцы газет надрывали глотки, выкрикивая последние новости польских изданий:
— Евреи стреляли в наших самоотверженных бойцов, лили им на головы кипяток! Последние новости! Наши бойцы героически сокрушили большевистских врагов! Последние новости!
Полиция и военные патрули искали погромщиков среди украинцев и евреев, хватали их на улицах и вели под вооруженным конвоем в участок. Легионеры маршировали по улице Карла Людвига
[184]
и играли свои военные марши.
Польское телеграфное агентство разослало коммюнике, согласно которым нападения на Львов, организованные большевистскими агитаторами, были отбиты героическими польскими войсками.
Из тлеющих руин дым лениво поднимался к тоскливому небу. Растрепанная женщина в рваной одежде почерневшими руками копалась в кирпичах и мусоре.
Она искала кости своего погибшего ребенка.
Во всех городах и местечках польская армия разоружала еврейскую самооборону и оставляла евреев и их имущество на разграбление и уничтожение христианам. Тех, кто сопротивлялся, арестовывали и бросали в тюрьмы по обвинению в большевизме. В городах Галиции чиновники выгоняли из учреждений своих еврейских коллег, с которыми в австрийские времена проработали много лет. Железнодорожные служащие выставляли за порог принадлежащих к опальному народу машинистов и кондукторов. Разогнали даже тысячи евреев-чернорабочих, которые во время германской оккупации трудились на железной дороге. Польские носильщики не давали оборванным евреям, подпоясанным веревками, выгружать багаж из поездов. На улицах солдаты били ненавистных жидов, выдирали им бороды с мясом. Из ресторанов и кафе выволакивали еврейских коммерсантов и гнали их подметать улицы и копать ямы. В поездах пассажирам-евреям мяли бока, выбрасывали их на ходу из вагонов.
В церквах священники говорили о Боге и сыне Его Иисусе, рожденном от Святого Духа. Они говорили, что Иисус искупил и освободил народ народов, — народ, исполняющий мировую миссию, народ, чьи религиозность, честность и добронравие служат примером всем христианам на свете.
Глава восемнадцатая
Якуб Ашкенази забыл о многолетнем раздоре со своим братом-близнецом и отправился через границы и линии фронтов в Петроград, чтобы отыскать и спасти его.
Со всех концов России в Лодзь возвращались люди — эшелонами и в одиночку, пересекая границы и страны, но Макса Ашкенази все не было. Письма от него тоже не приходили. Его жена, старая и больная, каждый день ездила на вокзал, слонялась на своих свинцовых, полупарализованных ногах среди вагонов в надежде, что новоприбывшие передадут ей весточку от мужа. Но о Максе не было ни слуху ни духу. Она возвращалась с той же пустотой в сердце, с какой выезжала из дома, а назавтра опять отправлялась на вокзал с новой надеждой и за новым разочарованием.
Одна-одинешенька в чужом городе, бесприютная и печальная сидела госпожа Ашкенази в квартире, где директор Альбрехт вел когда-то свою развеселую жизнь и куда она въехала после того, как барон фон Хейдель-Хайделау поселился в ее дворце, и ждала мужа, единственного человека, который только и остался у нее на свете. Она не водила знакомств в этом чужом для нее городе, ни к кому не ходила, никого к себе не приглашала и общалась только со своей служанкой. Дни она проводила в пустом кабинете директора фабрики, вечера дома. Как и в первое время после отъезда Макса, она стерегла его имущество, чтобы отдать его мужу нетронутым, как только он вернется в Лодзь.
Как прежде с немцами, так и теперь с поляками ей приходилось вести войну за фабрику, за дворец. Польские военные, занявшие дворец Макса Ашкенази после коменданта барона фон Хейделя-Хайделау, не торопились его покидать, хотя он и был частной собственностью. Они хозяйничали в нем, устраивали балы, так же как прежде в нем хозяйничали и развлекались немцы. Госпожа Ашкенази из своей директорской квартиры вела борьбу с теми, кто хотел присвоить состояние ее мужа. На своих тяжелых, непослушных, едва способных двигаться ногах она ездила с зонтиком к адвокатам, приходила в разные учреждения и на своем безграмотном польском языке с русским акцентом требовала справедливости, добивалась, чтобы ей вернули ее имущество. Кроме того, она расхаживала по фабричному двору, за всем присматривала и все сторожила, чтобы рабочие что-нибудь не разнесли и не растащили.
