Якуба Ашкенази приняли там очень вежливо, записали имя его брата и пообещали дать знать, как только из России придет ответ. Якуб каждый день ездил в посольство, расспрашивал служащих, но ответ так и не пришел. После нескольких недель бесплодного ожидания он отказался от официальных средств поиска, от которых, как он убедился, мало толку, и отправился в Россию, чтобы самому разобраться с этим делом.
Его не пускали, отговаривали от этой поездки, говорили, что не время отправляться в страну, когда в ней бушует гражданская война. Якуб Ашкенази не слушал. Он понимал, что с его братом, несомненно, произошло что-то ужасное, если он до сих пор не выбрался из страны, в которой не было никакой коммерции и деловой активности. Со всех концов России в Лодзь приезжали люди, кто — эшелонами для бездомных, кто — нелегально перейдя границы, но Макс Ашкенази не возвращался. Якуб догадывался, что не коммерческие дела удерживают в России его брата, что с ним там случилась беда. И он не знал покоя в Лодзи. Он забыл все старые ссоры и споры. Он не мог долго носить ненависть в сердце. Он предал старые распри забвению и поехал спасать брата. Он упаковал свои чемоданы, зашил деньги в подкладку одежды, взял с собой письма, разного рода бумаги и метрики, подтверждающие, что Симха-Меер является уроженцем Лодзи, и отправился в путь, в далекий и неведомый путь.
Своими полупарализованными руками госпожа Ашкенази обняла Якуба и поцеловала его волосатые руки за то, что он едет спасать ее мужа. Потом она сняла с себя украшения и стала пихать их в карманы его пальто.
— Возьмите это. Там пригодится, — умоляла она. — Это везде имеет ценность.
Якуб не хотел брать украшений, но женщина силой засунула их ему в карман. Потом она сняла со своей груди амулет и повесила ему на шею.
— Это от Карлинского ребе
[185]
, наследство. Возьмите его в дорогу, чтобы он уберег вас от беды… Сделайте это ради меня.
Якуб не нашел в себе смелости отказать старой больной женщине, в словах которой все еще чувствовалась сила.
Столько же тепла и преданности вложили в прощание с Якубом Диночка и Гертруда, мать и дочь. И дочь Макса, и его бывшая жена безмерно жалели и любили Якуба, отправлявшегося в столь опасное путешествие ради человека, с которым он вечно враждовал, который не был к нему справедлив, но которому грозила смерть и требовалась помощь.
— Якуб, мой храбрый рыцарь, — с нежностью, как в первые дни их любви, говорила Гертруда мужу и вновь покрывала поцелуями его лицо, губы, глаза и даже бороду.
Диночка собрала в дорогу Якубу массу вещей, всякой еды и белья — для него самого и для Симхи-Меера. При этом она краснела, как в те времена, когда она еще была девушкой на выданье, и стеснялась смотреть Якубу в глаза.
— Счастливого пути и счастливого возвращения вместе с Симхой-Меером, — стыдливо бормотала она. — Передавай ему от меня привет…
Увешанный дорожными сумками, снабженный едой и всевозможными бумагами, письмами, адресами, деньгами, украшениями и амулетом Карлинского ребе, он отправился в трудный, даже страшный путь. Поезда напоминали суматошную ярмарку, солдаты разных стран и народов, разного возраста и вида тянулись из края в край, из государства в государство. На всех вокзалах стояли эшелоны бездомных, набитые мешками и баулами, полные детей и слез. Десятки тысяч прошедших плен русских солдат торопились домой из Германии после всего, что им пришлось пережить на чужбине.
Бородатые, заросшие, бледные от постоянного недоедания в плену, оборванные, в деревянных башмаках, в тряпье, обвязанном веревками и телефонными проводами, с мешками и торбами на плечах, они спешили вернуться в Россию, на Украину, в Сибирь, на Кавказ и в Крым, мчались во все концы и области огромной страны. Генералы и офицеры, которые вели их в бой, бросили этих солдат, кинули на произвол судьбы в чужих краях. Нищие, голодные, пришибленные, больные, голые и босые, они бежали через земли и границы, висели на подножках поездов, тащились пешком, выпрашивая кусок хлеба. Все стремились домой — рослые, голубоглазые, русые великорусы, черноглазые горбоносые кавказцы, раскосые калмыки, чуваши, чеченцы, белорусы, евреи, украинцы, татары, черкесы, казаки, армяне всех возрастов и мастей, из городов и деревень, с гор и из долин. У них не спрашивали ни паспортов, ни других документов; они свободно пересекали рубежи и страны.
Как переставшие понимать друг друга строители Вавилонской башни, защитники великой России бежали теперь по домам растерянные, одинокие и никому не нужные.
Разочарованные помпезными речами и уговорами вождей, которые от имени императора и Бога звали их к победе; обозленные тем, что их оторвали от домов, от земли, от жен и детей и обрекли на мучения и гибель; отупевшие от крови, страданий, голода, унижений; одураченные, покинутые теми, кто вел их в чужие страны и бросил там на произвол судьбы, — бывшие бравые воины растекались по всем дорогам, как стадо без пастуха. Это переселение народов затопило все тракты, все железнодорожные линии, все шляхи. Эпидемии, подстрекатели, разносчики слухов сопровождали беглецов, как кружащие над падалью вороны, они косили их, травили и убивали. Злыми глазами смотрели люди в шинелях на богатого, хорошо одетого, сытого и вальяжного человека, который ехал одним с ними поездом и видел их беду; его благополучие кололо им глаза.
Они чистились, эти изголодавшиеся и запаршивевшие люди, открывали свои раны, внешние и внутренние. Их покинутые дома, жены, земля, новый порядок в стране одновременно и притягивали их, и страшили. Все было во мраке. Никто не знал, что ждет его впереди, какой будет его новая жизнь.
— Теперь у меня будет много земли, той, что забрали у помещиков, — говорил один солдат-крестьянин. — Жизнь будет хорошая.
— Говорят, что они, красные, тоже гонят на войну, — отвечал ему другой солдат. — И воевать надо против своих.
— А на Украину помещики вернулись, — сказал третий. — Крестьян, говорят, порют, как в старые времена при панщине, пьют нашу кровь.
— Неправда, украинцы хотят оставить свой хлеб себе, а не отдавать его кацапам, которые норовят все у них отнять, потому-то кацапы их и бьют. Украинцы должны помочь своим, — поучал четвертый.
— Я больше на фронт не пойду, хватит, повоевали. Теперь поживу для себя, со своей жинкой. Давно уже с ней не виделся… Очень по ней скучаю, она такая молодая, такая свеженькая, — волнуясь, говорил здоровенный парень.
— Она уже наверняка нашла себе другого, — охладил его пыл какой-то пожилой солдат.
— Замолчи, сукин сын, не то я тебе морду расквашу! Не говори, чего не знаешь! — заорал здоровяк и схватил пожилого за горло.
— Не кипятись ты, земляк, — встрял в их спор широкоплечий солдат с изрытым оспой лицом. — Ты ж у ее кровати на карауле не стоял. Она ведь не дура так долго тебя ждать. Женщина что сучка — не тот кобель, так этот… Дело известное…
