— Положите на стол, пожалуйста, — говорил он, не поднимая глаз.
Потом он звал жену, чтобы она забрала монеты. Он очень боялся даже прикоснуться к деньгам.
Раввинша, печальная, больная, почти всегда ходила с мокрым платком на голове — от головной боли. Она с отвращением сгребала со стола несколько бедняцких гривенников и бросала их мужу под ноги.
— Бездельник, — ругала она его, — глупец. И на это мне кормить детей?
Он не отвечал. Он знал, что Тору можно учить только в бедности. Надо есть хлеб с солью, если хочешь держаться Торы, и спать на голой земле. Он знал, что мир, в котором они живут, всего лишь мгновение, преддверие иной жизни, великой и вечной. Так не все ли равно, как выглядит прихожая? У реб Носке не было претензий к жене, он знал, что, так как женщины не изучают Тору, они целиком погружены в этот мир и не видят главного. И он с любовью принимал ее ругань, насмешки и издевки. Он не отвечал ей ни слова. И это злило ее еще больше.
— Ответь хоть что-нибудь, глупец! — кричала он в истерике. — Я же тебя унижаю!
Он молчал. Он хотел, чтобы она его унижала. Пусть это будет искуплением его грехов в этом мире, в который и он был погружен с головы до ног, за что ему светило адское пламя… Когда жена устала ругать его, он ушел в свою заваленную книгами комнату. Он запер дверь на тонкую цепочку и углубился в чтение толстых, переплетенных в мешковину книг. Он писал комментарии к Торе на их потрепанных, рваных листах. Поля каждой страницы он исписывал маленькими плотными буквами. Комментарии его были полны намеков
[50]
и аббревиатур, для понимания которых требовался поистине недюжинный ум.
В доме царила нищета. Дети плакали из-за какого-нибудь платьишка, из-за пары башмаков. Лавочники обрывали двери, требуя оплатить долги. Они кричали, что больше не будут отпускать товары в кредит. Реб Носке ничего не видел и не слышал. Он сидел, запершись на цепочку в своей комнатке, наедине с Богом и Его великой Торой. Он никуда не выходил, кроме как помолиться в маленькую молельню, да окунуться в микве. С того, что он был раввином, дохода он не имел. Единственное, чего добилась от него жена, это чтобы он обучал сыновей из богатых семей Торе. Евреи, желавшие, чтобы их дети изучали Тору, охотно посылали их к реб Носке. Он слыл великим знатоком Торы, с которым не могут сравниться самые важные раввины. Вот и реб Авром-Герш отправил своего сына Симху-Меера к нему в Балут. Вместе с Симхой-Меером учились его будущие родственники, братья его невесты.
В первый день занятий Симха-Меер не хотел учиться у реб Носке и принялся дурачить его и водить за нос.
Он попытался запутать учителя своими толкованиями и перекричать его, как он обыкновенно поступал с предыдущими меламедами. Но реб Носке не желал его слушать. Хотя он и был польским евреем, он не уважал польской системы изучения Торы, так же как не уважал хасидизм и хасидских ребе. Он даром слов не тратил. Он вообще был молчалив. Потому что разговоры — это грех. Уста созданы лишь для того, чтобы служить Богу и изучать Его Книгу. И он ни в грош не ставил хасидизм. Пустое это все, уклонение от Торы. Так что едва Симха-Меер начал по обыкновению показывать свою ученость, кричать и выворачивать простой смысл наизнанку, реб Носке остановил его.
— Прямо, прямо, — прервал он Симху-Меера. — Тору надо понимать прямо, а не перекручивая.
Симха-Меер не унимался.
— Но ведь, с другой стороны, можно утверждать… — начал он было снова.
— Тора — это правда, — снова прервал его реб Носке, — а правдой нельзя вертеть туда и сюда. Правда одна.
Симхе-Мееру сразу же не понравился его новый меламед. Речи этого еврея казались ему глупыми, чуждыми, непостижимыми. Ни от кого в Лодзи он таких речей не слышал.
— Чокнутый, — тут же шепнул он будущим родственникам, сидевшим рядом с ним. Он был разозлен тем, что ему не дали показать свою ученость.
Он увидел, что реб Носке ему не переупрямить. Он не даст себя запутать. А вот не смотреть в Гемору у него можно. Наметанный взгляд Симхи-Меера быстро определил, что этот еврей — не настоящий меламед. У него нет повадок меламеда. Реб Носке не следил за тем, кто смотрит в Гемору, а кто нет. Он был так углублен в изучение Торы, что ничего вокруг себя не видел. Лишь изредка он прерывал разбор листа Геморы и произносил краткую нравоучительную проповедь. Однако делал он это не так, как польские евреи, — скорее, как литваки
[51]
в своих ешивах. Поняв характер учителя, Симха-Меер вытащил из кармана колоду и, подмигнув соседям, сдал карты. Другие ученики, сынки богачей, сытые, избалованные, были старше Симхи-Меера, но они сразу же почувствовали в нем своего. Они водили его с собой по потаенным уголкам Лодзи, где можно втихаря развлечься от души. Сыновья Хаима Алтера от них не отставали.
Лодзь гуляла. Город рос с каждым днем, с каждым часом. Здесь все время строили, возводили новые здания. Часто приезжали иностранцы. Всякие путешественники и торговые представители. Из Германии постоянно прибывали инженеры, мастера. Из Англии — химики, чертежники. Из России ехали крупные купцы, кацапы в синих кафтанах, широких штанах и коротких лакированных сапогах. Их влекли сюда торговые возможности, а также возможность погулять. В городе оседало все больше еврейских вояжеров, комиссионеров, агентов, веселых парней, шутников и гуляк. Лодзинские молодые люди начали одеваться в нееврейское платье, сбривать бороды. То и дело открывались новые рестораны, кабаре, казино, и все они были полны гостей. Венгерские танцовщицы унюхали новый золотой город и приезжали сюда развлекаться. Странствующие труппы, цирки потянулись в Лодзь из Варшавы, Петербурга, Берлина и Будапешта. Русские чиновники, офицеры брали взятки, совершали служебные преступления, пьянствовали, гуляли и сорили деньгами. Лодзь пила, пела, танцевала, аплодировала в театрах, грешила в веселых домах и играла в карты. Богатые хасиды заразились этой вседозволенностью. Состоятельные евреи стали захаживать в кошерные рестораны, где официанты в шелковых ермолках подавали жирные гусиные ножки, а дородные официантки с улыбкой разносили пенистое пиво и сушеный горох. Хасидская молодежь, бездельники, зятьки, находившиеся на содержании отцов своих жен, украдкой, забыв о Торе, играли в хасидских молельнях в карты.
Дела в городе шли хорошо. Заказы росли, богатые русские купцы с их широкой душой платили, не торгуясь, давали заработать. На фабриках и в мастерских рабочие трудились без перерывов, выбиваясь из сил.
Сынки богачей, женихи в блестящих укороченных альпаговых камзолах, в мягких сапожках и с толстыми, жениховскими золотыми часами в жилетных карманах, тоже развлекались на славу. В еврейских притонах они играли в карты, ели в будние дни сухие лепешки с жареной гусятиной, пили шнапс и даже заводили близкое знакомство с подававшими на стол служанками.
Самым большим успехом у сынков богачей пользовался некий Шолем. Он был пекарем, выпекал сладкое печенье и всегда ходил по улице с бородой, обсыпанной мукой, в бумажном колпаке и голубых подштанниках, поверх которых болтались кисти арбоканфеса. Но пекарней он занимался мало. Это делала его жена вместе с мальчишками-подмастерьями. У самого Шолема были дела получше. Он был мастером игры в карты и держал лодзинский картежный притон.
