— Сто рублей за первый поцелуй! — объявил один из Хунце.
— Двести рублей! — откликнулся второй.
— Триста рублей! — бросил третий.
Танцовщица улыбнулась. Ее муж, болезненный и разодетый, сидел и мрачно молчал.
Когда предложенные суммы были отвергнуты, Хунце завелись еще больше.
— Посмотри-ка, малышка, — сказал один из братьев, сверкнув бриллиантовым колечком, — что ты получишь, если будешь со мной послушной девочкой.
— Нет, со мной, — перебил его брат, показывая зеленый изумруд на черном фоне.
— Все это ерунда по сравнению с моей жемчужиной, — вмешался третий брат и, не дожидаясь ответа, стал надевать жемчужину на шею танцовщице и при этом шарить волосатой рукой в декольте ее платья.
— Мсье, ведите себя прилично! — сказал нарядный спутник танцовщицы, вставая со стула.
— Ах, ну тогда еще сто рублей! — возразил, смеясь, распаленный Хунце.
— Мсье, немедленно извинитесь! — потребовал болезненный молодой человек, глядя на Хунце застывшим взором.
— Если этого мало, я даю две сотни, пять сотен! — ответил смеющийся немец и еще крепче прижал к себе танцовщицу.
Тогда болезненный брюнет выпрямился, стал вдвое выше и шире и закатил смеющемуся немцу такую оплеуху, что бокалы с вином заплясали на столе.
Братья Хунце так и застыли с открытыми ртами. Впервые кто-то поднял на них руку, да еще какой-то муж танцовщицы в кабаре. Придя в себя, они повскакали с мест, чтобы растоптать этого типа, но он со своей женой и пожилой дамой уже успел покинуть кабаре. Следом за гордецами бежал, размахивая руками, директор.
От злости побитый Хунце принялся крушить бокалы со стола, расколотил бутылкой самое большое зеркало и облил белую манишку директора первым же вином, которое подвернулось ему под руку.
— Больше никогда моя нога не переступит порога этого свинарника! — кричал он и швырял банкноты на пол, расплачиваясь со склонившимся перед ним директором.
Чтобы прогнать дурное настроение, офицеры взяли сыновей миллионера на загородную прогулку. Там они много пили, без конца вливая в себя вино и шнапс и закусывая игрой в карты.
— Кому не везет в любви, тому везет в карты, — шутили офицеры.
Хунце играли яростно, сорили деньгами, но в карты им везло еще меньше, чем до этого в любви. Офицеры каждый раз выигрывали.
На рассвете братьев Хунце, разозленных, взмыленных, отвезли домой. Прямо во фраках и тесных рубашках они упали на ковры и заснули. Проснулись они только к полудню, злые, раздраженные, униженные вчерашними неудачами. Они ругались, чертыхались, били переодевавших их лакеев. Они помнили ту оплеуху в кабаре и с горечью думали о том, что вся Лодзь теперь узнает об их провале. Кроме того, им нужно было заплатить несколько тысяч рублей, и как можно быстрее. Офицеров могли в любой день перевести в другое место службы, и карточный долг надлежало погасить немедленно. Требовать денег у отца было трудно. Сыновья уже давно были с ним в ссоре. Все из-за баронского титула, за который он не хотел дать даже ломаного пфеннига.
В такое-то время во дворец и пришел Симха-Меер, покрасневший, подавленный окружавшим его богатством и барством, растерянный и все же бодрый, полный веры в себя и в город Лодзь.
В первую минуту, когда разодетый слуга сообщил братьям о том, что еврей в кафтане ждет на лестнице, Хунце даже не вспомнили, что они кому-то назначили встречу в этот час.
— Вышвырни его вон, эту еврейскую свинью! — приказали они.
Но разодетый слуга, заблаговременно получивший от Симхи-Меера на пиво, принялся вкрадчиво рассказывать господам об этом еврее и говорить, что они сами его пригласили. Тогда Хунце вспомнили о письме и велели впустить визитера.
Братья приняли Симху-Меера в бассейне, купаясь после бессонной ночи в холодной воде. Симха-Меер очень быстро прошел через множество комнат, с опаской поглядывая на огромного волкодава, который неотступно трусил за ним и недоверчиво принюхивался к его укороченному лапсердаку, для собаки все равно слишком длинному.
— Доброе утро, уважаемые господа, — поприветствовал Симха-Меер трех голых типов, которым слуги лили воду на головы. Ответа не последовало. Симха-Меер робко и смущенно смотрел на мощные тела иноверцев, не испытывавших в его присутствии никакого стыда. Он вертел в руках шляпу. Он не знал, что с ней делать. Голые типы завернулись в поданные им слугами купальные простыни и злыми глазами взглянули на молодого человека в лапсердаке.
— Это вы, — спросил чужака старший из братьев, — сын старого Ашкенази, придворного еврея нашего отца?
— Да, — ответил Симха-Меер. — Мой отец — генеральный управляющий фабрики.
— И вы тоже хотите стать нашим придворным евреем? А?..
— Я хочу предложить свои деньги уважаемым господам, — ответил Симха-Меер.
— У вас их много?
— Сколько пожелают уважаемые господа, — заверил Симха-Меер.
— О! — хором воскликнули три брата.
Старший из молодых Хунце мотнул головой, отбросив назад свой русый чуб, и отряхнулся, как вышедшая из воды собака.
— Но мы не знаем, когда мы их вернем.
— Я могу подождать, — сказал Симха-Меер.
— Наш отец не должен об этом догадаться.
— Я умею хранить тайны, — сказал Симха-Меер.
— Мы не рассчитываем расплатиться раньше, чем старик умрет. А как долго он проживет, неизвестно.
— У меня хватит терпения, — сказал Симха-Меер.
— Нам надо много денег. Прямо сейчас нам нужно несколько десятков тысяч. Потом нам потребуются еще деньги.
— Я всегда готов служить уважаемым господам, — смело ответил Симха-Меер, хотя и сам не знал, где он возьмет такую сумму. — Я только попрошу уважаемых господ давать мне знать о ссуде за неделю…
— Подходит, — сказал полуодетый немец, делая руками гимнастику, — но в этот раз деньги нам нужны уже завтра. Адью!
Симха-Меер вышел взволнованный, униженный приемом, оказанным ему немцами, но вместе с тем уверенный и удовлетворенный. Брешь в крепостной стене была пробита. Правда, пока приходится вползать в эту брешь на четвереньках, но Симха-Меер знал, что поначалу всегда так. Все начала трудны, как сказано мудрецами Талмуда, но мудрый смотрит вперед и видит то, что будет дальше. А в том, что дальше будет по-другому, Симха-Меер не сомневался. Никогда еще он не ощущал такой силы в руках, такой уверенности в себе, как сейчас, идя по широкой и пыльной загородной улице, вдоль красного забора фабрики Хайнца Хунце. Еще никогда ему не были так близки эти торчащие и коптящие небо трубы. Мимо шли рабочие-поляки, которые стали издеваться над ним, подняли собачий лай.
— Мойше, не бойся, — смеялись они. — Ой вей!
Но Симха-Меер их не слышал. В его голове роились мысли, высокие, как фабричные трубы.
