Но это была не наглая ложь. Как раз на Петроковской улице, напротив дома Хунце, где находилась контора Симхи-Меера, его брат открыл огромный склад. Он обставил свою контору с размахом. Повесил на здании большие золоченые вывески со всеми медалями Флидербойма и его фабричной маркой — перекрещенными якорем и ключом — и даже поставил у дверей прислужника в униформе, как в банке. Кроме этого, новый генеральный управляющий купил себе собственную карету. Как и большинство молодых фабрикантов, он сам погонял лошадей, усевшись на место кучера.
Симха-Меер закрыл зелеными шторами окна своей конторки. Он не хотел видеть вывесок напротив. Он просто заболел от их вида. Но имя его брата неслось к нему со всех сторон. О нем кричали самые большие рекламы в газетах, купцы, маклеры, вся Лодзь.
— Он потрясает мир, — рассказывали Симхе-Мееру купцы, донося ему о всех дневных делах брата и его гулянках по ночам.
Вскоре после этого фабрикант Флидербойм одержал большую победу над своими конкурентами, баронами Хунце. Об этом говорили повсюду. Вместе с Флидербоймом вверх рванулся и его генеральный управляющий Якуб Ашкенази, поднявшись на еще одну ступеньку по золотой лестнице.
Лицо Симхи-Меера было таким же зеленым, как занавески на окнах его конторки, которые он всегда держал закрытыми, чтобы не видеть напротив сиявшее золотом имя своего врага.
Глава третья
Во дворце текстильного фабриканта Флидербойма было оживленно и весело.
Максимилиан Флидербойм, жестко конкурировавший с мануфактурой наследников Хунце, одержал большую победу: новый губернатор фон Миллер, прибывший в Петроков из Санкт-Петербурга, нанес первый визит Флидербойму, а не баронам Хунце.
На протяжении многих лет два крупнейших лодзинских фабриканта — Хунце и Флидербойм — вели ожесточенную борьбу. Они всеми способами пытались сжить друг друга со света и постоянно строили друг другу козни.
Старые лодзинские евреи еще помнили, что будущий фабрикант Флидербойм прибыл в город с пустыми руками, так же как и будущий фабрикант Хунце. У молодого Флидербойма была загорелая, прокаленная деревенским солнцем кожа и широкие плечи, на которых едва не лопался длинный, из дешевой ткани лапсердак. На ногах у него были тяжелые подкованные сапоги. В руке он держал сорванную с дерева ветку — ей он отгонял деревенских собак и пастухов, имевших обыкновение швырять в евреев камни. Так он и пришел пешком из своей деревни Вулка в Лодзь, чтобы заработать себе на хлеб.
У его отца, сельского корчмаря, евреи побогаче отобрали корчму, которую он арендовал у помещика. И он с женой и целой дюжиной детей мал мала меньше остался без хлеба и крыши над головой. Отец завязал в узелок свежий творог, вынул из улья прозрачного меда, наполнил им бутыль и с этими богатствами и старшим сыном Мендлом отправился пешком к ребе в Казмир
[119]
спрашивать совета, как ему с его семьей жить дальше.
Ребе велел творог и мед отдать раввинше и благословил арендатора, чтобы Бог помог ему во всем, куда бы он ни пошел и чем бы ни занялся. Помимо этого ребе дал ему и его сыну медные алтыны и наказал носить их с собой всегда, кроме суббот и праздников. Эти алтыны должны были принести им счастье. Арендатор пошел по деревням скупать у крестьян шерсть и лен, чтобы не дать жене и детям умереть с голоду. Он хотел, чтобы и его старший сын Мендл ходил с ним и помогал носить мешки, но Мендл не хотел всю жизнь таскаться по деревням. Здоровый, широкоплечий, способный поднять в шинке самую большую бочку с пивом и вышвырнуть вон самых сильных бузотеров, бьющих с перепоя бутылки, полный жизни и горячей крови, загорелый и обветренный, он верил в себя, верил, что создан для другого, не для того, чтобы расхаживать по деревням с мешком на плечах. От проезжих евреев, гостивших в их деревенской корчме, он слыхал о городке Лодзь, который растет и богатеет изо дня в день. Он не знал этого города, но его туда тянуло. И он взял мешок, упаковал в него потертые тфилин, пару застиранных, залатанных рубах, каравай хлеба с тощим куском сыра, горсть молодых луковиц, кулечек соли и крестьянский ножик, который какой-то иноверец заложил в корчме за четверть водки, да так и не выкупил. Нож потом воткнули в землю и оставили так на несколько дней, чтобы он стал кошерным.
С этим мешком, в дешевом лапсердаке, подпоясанном ремнем, с веткой в руке и несколькими рублями медными алтынами, завязанными в красный носовой платок, он и шел двое суток по дорогам. Он пек картошку в полях, спал в крестьянских амбарах, в лесу на кучах веток и мха. Он шел в город, чужой и манящий, чтобы найти себе хлеба и добиться от жизни толка.
Ему было двадцать лет. Алтын, полученный от ребе на счастье, он носил в холщовом мешочке, висевшем у него на шее под рубахой.
Таким его еще помнили старые евреи в Лодзи.
Как Хунце из Саксонии, так и Мендл, сын корчмаря из деревни Вулка, пришел в этот новый город с пустыми руками и вскоре покорил его. Фабрики властителей Лодзи — немца Хунце и еврея Флидербойма — стояли по соседству. Их дворцы были красивейшими в городе. Но жить в мире эти два дома не могли. Они были друг для друга как бельмо на глазу.
Хунце не мог забыть конкуренту того, что, придя в Лодзь гораздо позже него, Хайнца Хунце, и на первых порах покупая у него товары для своей лавки в Новом городе, Флидербойм так быстро рванул вперед, что сравнялся с немецким фабрикантом и даже попытался его перегнать.
Он ни за что не желал называть Флидербойма его новым именем — Максимилиан, которое тот принял, заработав первые несколько тысяч рублей, — а продолжал называть его старым еврейским именем — Мендл.
— Как дела, Мендл? — со значением спрашивал он Флидербойма, когда тот проезжал утром мимо в собственной карете. — У меня есть кое-какие остатки товара на продажу, отдам за бесценок…
Это было намеком на старые времена, когда Флидербойм еще скупал остатки на фабрике Хунце.
— Не хотите моих лошадей? — спрашивал в ответ Флидербойм. — Я покупаю новых, а старых могу уступить по дешевке.
Это было уколом старому Хунце, склонному к скупости и запрягавшему в свою карету не таких хороших, как у Флидербойма, лошадей.
Противостояние двух фабрикантов длилось годами. Они обменивались колкостями, бахвалились друг перед другом. Они готовы были выколоть себе глаз, лишь бы выколоть сопернику оба глаза. Но если Хунце соперничал с Флидербоймом только в коммерческих делах, Флидербойм хотел взять барством и роскошью.
Нет, Флидербойм не мог стать бароном, как Хунце. Сколько бы он ни заплатил петроковскому губернатору, он никогда бы этого не достиг. Императорский двор неохотно присваивал дворянство евреям. Но Святую Анну на шею за большой вклад в российскую текстильную индустрию губернатор для него выхлопотал. Флидербойм носил ее вместе с медным алтыном, который дал ему когда-то на счастье Казмирский ребе и который действительно принес ему удачу в этом мире. С гордостью носил он и титул почетного гражданина
[120]
, присвоенный ему в Санкт-Петербурге с правом передавать его по наследству будущим поколениям Флидербоймов. Его здания и его бумаги украшало не меньше золотых и бронзовых медалей, чем у Хунце. Все это очень угнетало старого барона. Но Флидербойму этого было недостаточно. Он всегда делал так, чтобы его имя гремело в Лодзи, к его собственному удовольствию и к огорчению Хунце.
