Он чаще, чем Хунце, менял мебель в своем дворце. В его кареты были запряжены лучшие лошади. В его подвалах хранились лучшие вина. По двору бегали самые породистые собаки. На балы и карнавалы приходили самые именитые гости. С мальчишеских лет, когда его отец, державший арендованную у помещика корчму, брал его с собой на барский двор, куда он ездил на телеге, Мендл широко раскрытыми глазами смотрел на то, как жили баре. Он подмечал каждое их горделивое движение, все их манеры, все жесты. Он стоял с шапкой в руке, как и его отец, кланялся и целовал полу одежды барина и тем не менее не упускал из виду ни одной мелочи на барском дворе. Теперь он все это повторял и в барстве мог перещеголять любого. Так же как помещики, он закручивал вверх свои черные усы, когда с кем-нибудь говорил. Так же как помещики, он тратился на лошадей. Он не только держал несколько пар упряжных для своих многочисленных карет, повозок и бричек, у него еще были собственные конюшни для скаковых лошадей и жокеи. Это стоило ему больших денег, зато его лошади были лучшими в Польше и постоянно упоминались в газетах.
Хотя Флидербойм с детства питал ненависть к собакам, которых натравливали на него помещики с их экономами и которые не раз раздирали его лапсердачок, а то и вырывали из ноги куски мяса, он окружил себя лучшими охотничьими псами, скупив их у крупнейших польских помещиков. Также он скупил у обедневших польских графов их имения вместе со слугами и лакеями. Сам губернатор со всеми своими друзьями, старшими офицерами и высокопоставленными чиновниками, гостил в имениях Флидербойма и летом и зимой. Не вынося крови, Флидербойм тем не менее научился хорошо стрелять. Он перебил в своих лесах массу зайцев, диких уток и лисиц. После охоты его егеря в зеленых костюмах и шапках с перьями трубили в охотничьи рога. Лакеи жарили подстреленную дичь на кострах, и егеря устраивали пиры в лесу.
Зимой во дворце Флидербойма часто давались балы. С самой утонченной грацией, которую он только помнил с тех пор, как мальчишкой смотрел на балы через щели в ставнях барских особняков, Флидербойм танцевал польские полонезы, закручивая при этом усы с таким достоинством, что дамы ему аплодировали. В отличие от Хунце, он изгладил из своего облика следы того времени, когда он пришел в Лодзь с мешком на плечах и веткой в руке. Флидербойм был барином во всем: в том, как он закуривал сигару, в том, как нес свое мощное тело, как плавно ступал, как небрежно расставался с деньгами, в том, как он жил и давал жить другим.
Но при всем своем барстве и иноверческом образе жизни Флидербойм боялся еврейского Бога, дрожал перед Ним и старался сделать что-нибудь, чтобы вымолить у Него прощение за свои бесчисленные грехи. Он не забыл, что своим возвышением и огромным богатством он обязан Казмирскому ребе, давшему молодому Мендлу Флидербойму его счастливый алтын. Не раз он с беспокойством думал о том, что не так бы ему следовало отплатить ребе и его Богу: ему надо было бы вести себя богобоязненно, не сбривать бороду, не осквернять субботу, не есть некошерную еду в компании иноверцев, не грешить с чужими женами и не совершать других преступлений, которых не любит Бог. Не раз бессонными ночами он вздыхал в своей мягкой пуховой постели, сокрушаясь, что воздает еврейскому Богу несоразмерно Его Божьей милости. Как хороший купец он знал, что сделка должна строиться на равных и взаимовыгодных отношениях. И если Бог так добр к нему, если Он одарил его таким богатством, таким почетом и благополучием, какие редко находят людей, если Бог и Его посланник, ребе, так вознесли его, из грязи к барству и величию, он должен достойно отплатить за это — выполнять Его заповеди, вложить в эту сделку свою честную, равную долю.
Но быть набожным евреем он не мог. Он был слишком богат и велик, его слишком тянуло к барству и наслаждениям этого мира, чтобы он был таким же евреем, как другие. Нет, он не мог не есть на званом обеде, если сам губернатор пригласил его к себе. Не мог он и закрыть свою контору на субботу.
При этом он поддерживал деньгами и подарками не только казмирский двор, всех детей и внуков ребе, он посылал деньги и подарки также и другим хорошим евреям
[121]
. Сам он этим не занимался. Он не мог допустить, чтобы в его дворце, где у дверей без мезуз стоят лакеи в ливреях, крутились раввины, внуки праведников и авторы комментариев к Торе. Для благотворительных дел у него был специальный доверенный, который разбирался в еврейских делах. Он и передавал пожертвования богобоязненным евреям, приезжавшим к Флидербойму со всей Польши. К нему все время тянулись люди — раввины, изучавшие Тору аскеты, потомки праведников, погорельцы, отцы бедных невест-бесприданниц. И никто не уходил от фабриканта Флидербойма обиженным.
Приходилось ему поддерживать и иноверцев. Он не мог отказать христианскому священнику, просившему у него помощи в строительстве церкви для рабочих его фабрики. Флидербойм лично заложил первый камень этой церкви, поэтому на мраморной доске, укрепленной на церковной стене, были высечены имена фабриканта и его жены. Жертвовал он деньги и на разные другие иноверческие дела. Это беспокоило его по ночам. Он знал, что еврейский Бог не любит, когда дают деньги на других богов и строят молитвенные дома, где будут молиться не Ему. Поэтому после пожертвования на церковь Флидербойм сразу же дал деньги на строительство новой синагоги за его счет, на написание нескольких свитков Торы, на пошив для них дорогих шелковых, бархатных и атласных чехлов, отдельно для будней, отдельно для суббот, отдельно для праздников и отдельно для Дней трепета. Лишь бы Бог забыл ему грех помощи в строительстве церкви.
Он еще помнил, как в мальчишеские годы сельский меламед учил его, что на том свете стоят большие весы с двумя чашами, на которые с одной стороны кладут грехи человека, а с другой — его добрые дела. И он всегда старался положить как можно больше на чашу добрых дел. Каждое свое прегрешение он тут же уравновешивал синагогами, хедерами, кладбищенскими оградами, тяжелыми серебряными коронами для свитков Торы, способными потянуть нужную чашу вниз.
В последнее время чаша грехов сильно перевешивала. И это были не столько его собственные грехи, сколько грехи его детей. Сыновья и дочери Флидербойма стали уходить от еврейства: они не только не выполняли заповедей, они отрекались от еврейского Бога вовсе. Две его дочери вышли замуж за выкрестов и поэтому крестились сами. Флидербойм не мог по этой причине отказаться от своих дочерей. Как бы он тогда выглядел в глазах своих друзей, в глазах губернатора и богатых помещиков, приезжавших к нему на охоту и на балы? Кроме того, оба его зятя происходили из очень влиятельных семей, они были сыновьями магнатов. Это заметно повысило статус дома Флидербойма, сына бедного арендатора. Фабрикант Флидербойм не мог себе позволить надорвать лацкан фрака и справлять в чулках
[122]
семидневный траур на перевернутой скамейке в залах своего дворца. Он вынужден был закрутить вверх свои барские усы и дать дочерям отеческое благословение. Однако по ночам ему не было покоя на его широкой французской постели.
