— Богачу хорошо и на этом, и на том свете, — вздыхали бедняки.
Макс Ашкенази, как и прежде, когда он был хасидским пареньком, делал подсчеты карандашом на всех столах, кусках товара и скатертях. Он считал деньги, которые выручил фабрикант Флидербойм, проценты, которые получил с этого дела его брат, и с досады терзал кончик своей почти начисто сбритой бородки, чуть ли не с мясом вырывая из нее волоски. Сильней, чем чужая прибыль, его мучило то, что в Лодзи не переставали говорить о двоих счастливчиках. Макс Ашкенази не мог этого слышать. От этих разговоров у него свербело в ушах.
— Экие гуляки, — сердито бурчал он в адрес баронов. — Раззявы пустоголовые…
Он не мог им этого простить.
Начал он на новом посту, как всегда, с того, что принес фабрике пользу. Уже в первый год, сидя на месте отца, он продал товаров в несколько раз больше, чем продавалось за то же время раньше. Он рассылал коммивояжеров по всем концам России. Он писал письма, встречался с купцами и комиссионерами, обделывал дела, бегал, убеждал, распалял, разжигал жажду наживы. Наконец, он сам отправился в Россию, чтобы прощупать рынок.
Плохо зная русский язык, будучи по природе человеком сдержанным, не обжорой и не выпивохой, он тем не менее умел втереться в компанию широких по натуре, развеселых и разудалых русских купцов, которые во время загула сорят деньгами и готовы снять с себя последнюю рубаху. Макс Ашкенази мог заставить другого выпить море, а сам оставался трезвым. Он всегда поворачивал дело так, что кацапы совершали всякие глупости, а он своевременно уходил из веселых домов и от цыганок, к которым они его везли, обмыв новую сделку.
Он не выносил запаха водки, ему были противны гулянки и распущенность. С отвращением и презрением он смотрел на пьянствующих и буйствующих иноверцев. Он им подыгрывал, потому что, приходя к воронам, надо каркать, как они, и в то же время искусно маневрировал, сохраняя трезвость и ясность ума. Как практичный деловой человек, он знал, что все эти пьянки и гулянки не стоят и понюшки табака. Люди от них только глупеют и тупеют, а главное в человеке — разум и трезвомыслие. Главное у человека — голова, способность думать и понимать. Симха-Меер берег свою голову. Она крепко держалась на его плечах и всегда была ясной. И это давало плоды. Уже в первый год на посту генерального управляющего фабрики Хунце он показал, кто такой Симха-Меер, ставший теперь Максом Ашкенази, и что он может сделать с тем, к чему прикладывает руки.
Фабрика достойно вознаградила его за его труды: ему предоставили хорошие условия, выплатили премию, но куда важнее для Макса Ашкенази было то, что он стал своим человеком на фабрике и братья Хунце начали советоваться с ним по всем вопросам.
Своими плутоватыми глазами, взгляд которых поначалу казался мягким и невинным, но на самом деле был жестким и пронзительным, он сразу же разглядел, что толстый главный директор Альбрехт, под весом которого ломались стулья, ленив и заспан и управляет фабрикой спустя рукава. Чем дальше, тем больше он убеждался, что толстый директор вообще не управляет ею. Она работает сама по себе, как заведенные часы, как хороший, отлаженный механизм. И при старом Хунце, и теперь, при его сыновьях, директор Альбрехт вытягивался как струна, говоря с хозяевами. Он едва мог устоять на своих ногах-бревнах, втиснутых в широченные брюки, и на все хозяйские распоряжения и замечания однообразно отвечал:
— Яволь, герр барон!
И Макс Ашкенази вплотную занялся фабрикой. Он давал молодым баронам советы, как экономить, когда работать, а когда остановить предприятие, какие товары готовить к очередному сезону. Его советы всегда приносили прибыль, и братья Хунце стали считать его надежным человеком — отныне они ничего не предпринимали, не переговорив со своим евреем.
— Где вы научились всему этому, Ашкенази? — спрашивали они его с удивлением.
— В талмудической академии, у профессоров Абайе
[124]
и Равы
[125]
, — с гордостью отвечал им Макс Ашкенази, вспоминая услышанный им когда-то в синагоге рассказ про древнего еврейского мудреца, который ответил таким образом на аналогичный вопрос, когда его назначили министром.
Толстый директор Альбрехт начал злиться. Он видел, что этот еврей слишком много крутится на фабрике, прибирает ее к рукам, и потел от волнения всем своим необъятным телом. Его бесило, что этот тип вмешивается в его дела и выставляет его перед баронами Хунце в дурном свете. Но перечить Максу Ашкенази он не осмеливался. Он слишком зависел от своих хозяев, чтобы идти наперекор их желаниям. Но главное, Альбрехт был ленивым и сонным. Поэтому он утешался с ткачихами, которых поставлял ему слуга Мельхиор, каждые две недели посылавший новую девушку убирать директорскую квартиру при фабрике. А власть Макса Ашкенази крепла день ото дня. Вместе с ним сквозь тяжелые фабричные стены проникли жизнь и суета. Он делал, что хотел и что считал нужным. И как всегда, давал деньги братьям Хунце — столько, сколько им требовалось. Не успевал директор Альбрехт подумать о том, где достать денег, как Макс Ашкенази уже приносил необходимую сумму по первому слову одного из баронов. Его влияние на фабрике невероятно возросло. С некоторых пор сам директор Альбрехт старался его задобрить и заискивающе угощал сигарами. И все, кто нуждался в одолжении со стороны баронов Хунце, сначала обращались к Максу Ашкенази, чтобы он замолвил за них перед хозяевами словцо.
Но после устроенного Флидербоймом бала в честь губернатора и истории с земельными участками Лодзь совсем забыла о Максе Ашкенази и говорила только о Флидербойме и его новом генеральном управляющем, который так ловко скупил земли под будущую железную дорогу. Больше, чем где бы то ни было, о брате говорили в собственном доме Макса Ашкенази. Теща, часто приходившая к своей дочери, все время твердила о Янкеве-Бунеме, о его элегантности на балу, о его многочисленных успехах. Именно потому, что он, Макс, не хотел слушать о брате, эта заносчивая женщина без конца поминала его, пересыпая свой рассказ всяческими фантазиями и преувеличениями.
— Видела бы ты его, Диночка, — рассказывала она своей дочери. — Он выглядит как принц, когда проезжает по Петроковской улице. Кто бы мог ожидать?!
Диночка слушала и вздыхала. У Макса Ашкенази вскипала кровь. Своей злости на тещу он не выказывал. К чему себя выдавать? Но ее речи кололи его, как иголки. Он уходил из дома, не дождавшись, пока подадут компот.
Хотя он был у Хунце всего лишь генеральным управляющим, он ощущал их провал как собственный. Каждому делу, в которое он входил, он отдавался и душой, и телом. Так было и с фабрикой Хунце. Эта история с покупкой Флидербоймом участков отнимала у него покой и сон. Из-за нее он утратил вкус еды и питья. Будь это в его власти, он бы такого шанса не упустил. Он бы обвел Флидербойма вокруг пальца. Но хотя к его советам на фабрике и прислушивались, столь крупные дела были ему пока не по зубам. Он был еще слишком мелок для людей вроде губернатора. Такую шишку следовало бы обхаживать самим Хунце, но на них нельзя положиться. Их иноверческие головы заняты ерундой и развлечениями. Из-за своей глупости и любви к пустякам они сами отдали сокровище в руки Флидербойма.
