Крупную рыбу, левиафанов, фабрикантов-миллионеров тоже потрясли штормовые волны кризиса, но крепкие и сильные, они выстояли. Они просто ушли от этой бури и ждали окончания потопа, став на прочный якорь. Один за другим они останавливали фабрики. Готовый товар был не нужен, а попусту переводить запасы сырья, резервные шерсть и хлопок, они не хотели. В то время как товар обесценился и никто не хотел иметь с ним дело, цены на сырье росли с каждым днем, поэтому остановить фабрики было выгоднее, чем продолжать производство. Те предприятия, которые не закрылись, работали только один день в неделю. Десятки тысяч рабочих слонялись без дела.
Ткацкие станки в Балуте затихли. Портные, чулочники, швеи, сапожники, работники и работницы галантерейных мастерских укрыли чехлами свои машины, которые походили теперь на жертв эпидемии, брошенных без погребения. Люди мыкались с полученными за работу векселями, но теперь все открещивались от них.
— Можете подтереться этими бумажками, — сердито говорили бедные лавочники, когда какой-нибудь рабочий робко пытался расплатиться векселем за фунт картошки или буханку хлеба.
Купцы и фабриканты искали способы пережить трудности. Закладывали золото и бриллианты, приобретенные в лучшие времена за векселя, скупали по дешевке целые склады товаров, которые имели еще хоть какую-то ценность. Кто-то находил выход в другом. Хотя было уже по-осеннему прохладно и дождливо, ткацкие мастерские, прядильные мастерские и склады начали вдруг сильно гореть. Каждую ночь огненные языки рвались к небу в разных концах города. Крепкие лошади пожарных команд цокали подковами по камням плохо замощенных улиц Лодзи. Трубачи сотрясали воздух горнами и будили детей ото сна. Лежа в постелях, жители Лодзи знали, что кто-то вновь устроил посреди недели благословение «Сотворяющий светочи огненные»
[126]
, превратил в дым обесценившиеся товары и машины, чтобы получить от страховой компании наличность, которая стала вдруг так дорога в этом вексельном городе. С самого утра, едва разносчики газет начинали выкрикивать новости пронзительными голосами, люди вскакивали с постелей, чтобы поскорей прочитать, кто выправил свой баланс за одну ночь.
Быстрые лошади пожарных команд так привыкли к ночным пожарам, что сами рвались на фабричные улицы.
Полицейские, адвокаты и судьи оживились. Суды обвиняли, адвокаты защищали, чиновники брали взятки. Процентщики, владельцы ломбардов повысили ставки, делали из одного рубля два, банкроты продавали последнее, нелегально пересекали границы Германии, покупали шифскарты — билеты на пароходы — и уезжали в Америку.
Только рабочим и ремесленникам нечего было отсуживать, нечего обменивать и выгадывать, нечем спастись в эти голодные дни. В Балуте царили мрак и запустение. Ткачи-иноверцы, выходцы из крестьян, ушли назад в свои деревни. Молодые крестьянки вернулись в поле к родителям. Провинциальные еврейские юноши, стремившиеся прежде в Лодзь из разных городов и местечек, чтобы подработать, уехали домой. Молодые обыватели прощались с женами и детьми, которых они отправляли под крыло родителей до тех пор, пока ситуация не изменится. Городским не на кого было опереться — они бродили отощавшие и мрачные, еле таская ноги. Владельцы домов выгоняли бедняков из квартир. Люди валялись на улицах, ночевали в пустых подвалах, забегали в пекарню, чтобы погреть промерзшие кости. В лесах и у дорог они рыли себе землянки, чтобы укрыться от холодов.
Сельские ткачихи, прядильщицы с больших фабрик шлялись по улицам, продавая свое тело за еду, за ночлег. Бедные еврейские матери приводили детей к мастерам и отдавали их в работу за кусок хлеба. Взрослые подмастерья просили хозяев не сгонять их с места, они были готовы работать без жалованья, за ложку каши и чашку цикория.
— Когда Бог поможет и беда минует, рассчитаемся, — просили они. — Мы не требуем денег.
На бедных улицах тиф, скарлатина и дифтерит ходили из дома в дом. Полиция посыпала сточные канавы известью и карболкой, но эпидемия не прекращалась. Больница Флидербойма работала днем и ночью. Точно так же работало и кладбище.
Лодзь стонала, рыдала. Кризис жег, обездоливал и сгибал.
Крупные еврейские фабриканты, избежавшие разорения, занялись благотворительностью. Максимилиан Флидербойм пригласил к себе во дворец состоятельнейших людей города, множество богатых и по большей части пожилых дам, которые чаще осуждают грешную любовь, чем крутят романы сами. Из них он создал комитеты для оказания помощи Балуту. Они открыли благотворительные кухни для здоровых, послали врачей и фельдшеров к больным, одели в саваны погибших. Хотя фабрика Флидербойма стояла и ждала лучших времен, ее владелец не скупился и поддерживал Балут, помогал еврейским ткачам, которым он никогда не давал работы на своем предприятии. Окруженный богатыми пожилыми дамами, преданно смотревшими ему в рот, он каждый день заезжал в своей роскошной карете в Балут, раздавал деньги, швырял пригоршни мелких монет уличным мальчишкам, даже ходил по домам, выискивал измученных рожениц и истощенных стариков и оставлял им рубли, пятерки, а то и десятки.
О, он сделал много хорошего для Балута, этот фабрикант Флидербойм. Как-то раз он даже закатал рукава своего сюртука и вместе с простыми евреями из общества попечения о больных протер чистым спиртом живот какому-то больному, который мучился от брюшных судорог. В тот же день он помог евреям из погребального братства подготовить к похоронам умершего ткача. Весть об этом сразу же разнеслась по всей Лодзи. Балут шумел, передавал из уст в уста истории о благодеяниях миллионера Флидербойма, украшая их фантастическими подробностями и выдумками. В синагогах и миквах евреи говорили о Флидербойме, чувствуя возвышающий восторг, как в присутствии царя, который одевается в простые одежды и ходит среди народа, являя свое милосердие.
Ему простили его иноверческое поведение, даже его крестившихся дочерей. Все видели его золотой трон в раю так же отчетливо и ясно, как видел его сам фабрикант Флидербойм.
Единственным домом, который противостоял дворцу Флидербойма, был подвал ткача Тевье в Балуте.
Тевье не работал, как и все ткачи. Его жена стояла на улице с ведром соленых огурцов и вечером возвращалась с грошовой выручкой и полным ртом проклятий. Дети поменьше ходили по городу, торгуя коробочками конфет. Дети постарше расползлись кто куда. Каждый искал себе хлеб и угол в эту страшную пору. Дома было сыро, дымно, мрачно и голодно. Но Тевье не замечал этого. Он был занят, ему не хватало дня, чтобы все успеть. Плохо одетый, простуженный, бегавший по морозу в одном привезенном из России башлыке на шее и русской же меховой шапке, он целыми днями агитировал безработных ткачей, портных, чулочниц, швей, говорил, кипятился, изрыгал пламя, раздавал сочиненные им с Нисаном прокламации, вскрывал причины кризиса и призывал к борьбе против фабрикантов и купцов, филантропов и раввинов, против полиции и армии, против губернатора и самого царя.
Пожилые ткачи смеялись над ним, женщины, глядя на него, крутили пальцем у виска.
