— Не глазеть, отойти в сторону! — кричали они людям, пришедшим проводить узников.
За последнее время в Лодзи набралось много заключенных, главным образом после забастовки и погромов. Теперь их вывозили из города, освобождая тюрьму Лодзи для новичков. Арестантов сотнями вели к поезду, чтобы отправить по этапу в определенные им остроги или к месту рождения. Шли уголовники в серых арестантских робах — мужчины в круглых шапочках, женщины в платках. Шли косматые беспаспортные крестьяне. Шли закованные в кандалы каторжники, звеня цепями на руках и ногах. Шли политические заключенные в обычной одежде с дорожными сумками. Шли оборванные нищие, женщины и дети, старики. Евреи и иноверцы. Компания цыган: чернобородые мужчины и женщины в пестрых тряпках с детьми на руках. Они что-то кричали на своем цыганском наречии, требовали чего-то. Солдаты их не понимали и утихомиривали побоями.
— Держаться вместе, сучье отродье! — прикрикивали они. — Не выходить из строя!
Целыми шеренгами, ряд за рядом, арестанты проходили по перрону к зарешеченным вагонам, охраняемым конвойными в черных мундирах с шашками наголо.
Поодаль стояли близкие узников — отцы, матери, родные, друзья — и звали их, кричали, махали руками.
Заключенных ждали разные пути. Кто ехал в Варшаву в Десятый павильон
[139]
, кто в далекую Сибирь. Кто на процесс, кто на каторгу. Кто в свою родную деревню, а кто — в чужие русские города на долгие годы ссылки. Среди арестантов в обычной одежде были сотни рабочих, схваченных во время забастовки и погромов, а также студенты и интеллигенты, арестованные за революционную пропаганду. Был здесь и Нисан Эйбешиц, сын реб Носке, балутского меламеда, недавно вернувшийся в Лодзь из ссылки.
Он, как и Макс Ашкенази, ехал из Лодзи в Россию. Но его маршрут не был прямым. Его отправляли по этапу. Просто они, Макс и Нисан, начинали свой путь в одном поезде.
Двое путешественников взглянули друг на друга. Пассажир второго класса и заросший арестант, которого вели под конвоем. Они тут же потеряли друг друга из виду. Макс Ашкенази уселся в мягкое кресло, обитое бархатом, и закурил сигару; арестанта Нисана Эйбешица затолкнули в тюремный вагон, полный людей, тюков, криков, проклятий и вони.
Поезд тронулся.
Поодаль стояла маленькая прядильщица Баська, дочь Тевье, и махала окутанному дымом уходящему поезду.
Глава десятая
В мире тянулись светлые, залитые солнцем дни. На полях, полных ржи и пшеницы, стояли крестьяне и жали. Молодые крестьянки в красных платках, слившиеся с солнцем и светом, вязали снопы и пели песни.
В арестантском вагоне было душно, жарко и зловонно. Все людские беды, вся человеческая ничтожность были спрессованы в этих железных стенах.
На полу сидела молодая иноверка в разорванном платье, с опухшим лицом и растрепанными волосами и плакала навзрыд. Она ехала из дальнего села в Лодзь на работу, когда у нее украли узелок, который она прятала за пазухой и в котором было несколько рублей и билет на поезд. Контролер поймал безбилетницу и передал железнодорожному жандарму в Лодзи. Вместе с деньгами у нее украли и паспорт — клочок бумаги с печатью, выданный ей сельским писарем. У нее не осталось ничего, кроме оловянного крестика на шее и адреса ее далекого села. Женщину отправили назад по этапу, так что путь, занимавший неполные сутки, растянулся для нее на неделю. Ее, деревенскую, растерянную, напуганную, уличные девки и воровки в пересыльных тюрьмах сживали со свету. Конвойные солдаты приставали к ней. Перед высылкой из Лодзи они вызвали ее к себе в караульное помещение, чтобы она вымыла полы. Женщина покорно взялась за работу, но солдаты погасили лампу, повалили арестантку на пол и изнасиловали. Утром, обесчещенную и пришибленную, ее отослали обратно в камеру. Теперь она сидела в вагоне на сыром, заплеванном полу. Ее лицо опухло. Глаза были красны.
— Господи Иисусе, — взывала она, — святая Мария!
Проститутки, не имевшие желтых билетов, смеялись над деревенской недотепой.
— Ну-ну, от этого не умирают, — говорили они ей. — Хватит выть. Теперь ты станешь нашей, с практикой…
— Правильно, — кивали конвоиры и громко смеялись.
На корзине, заламывая руки, сидела молодая еврейка. Отец против ее желания выдал ее замуж за старика, и она убежала от него в Лодзь, где пошла на службу в состоятельный дом. Но муж узнал, где она, и подал прошение в полицию, чтобы ему вернули жену в соответствии с законом. Полиция арестовала беглянку и отправила по этапу к законному супругу. Теперь она всю дорогу заламывала руки.
— Евреи, что делать? Дайте совет! — просила она воров, которые сидели, набившись в тесное купе, и играли в замасленные карты.
— Отрави его, — посоветовала ей иноверка в арестантском платье. — Я так поступила со своим. Теперь вот отправляюсь на каторгу.
На куче тряпья лежала старая побирушка и стонала. В городе, где побирушек были тысячи, именно ее схватили за попрошайничество и выслали по месту рождения. Но старуха выжила из ума и не помнила своего села.
— Я происхожу из Божьей земли, — говорила она. — Там есть красивая церковь с иконами…
Она шла по этапу уже несколько лет, из города в город, из тюрьмы в тюрьму. Никто не хотел ее принимать. Никто не мог выдать ей паспорта. Старуха была больна, грязна, одета в лохмотья. Она справляла нужду под себя. Лежа в арестантском вагоне, она вздыхала из-под своих тряпок. На полу валялись кусочки хлеба, которые она не могла прожевать.
— Уберите ее отсюда, — кричали арестанты солдатам. — Она больная. Она всех перезаразит.
— И никак ведь не подыхает, сволочь, — ругались солдаты и плевали в ее сторону. — Ведьма проклятая. Таскай ее теперь по всей России…
Здесь же ехали каторжники в цепях, убийцы, хваставшиеся своими злодеяниями; конокрады; голубоглазый крестьянин с лицом святого, который в драке за межу раскроил топором голову соседу. Ехал мужик с большими усами, который поднял в помещичьем лесу жердину, чтобы сделать из нее новое дышло для телеги, и теперь должен был отсидеть за это девять месяцев. Ехал широколицый татарин, работавший носильщиком на вокзале в Лодзи и проморгавший тюк хлопка; ехали молодые иноверцы, подравшиеся на свадьбе, поразбивавшие себе головы и прямо с гулянья отправленные в тюрьму. Ехали воры и проститутки без желтых билетов, поджигатели и контрабандисты, беспризорные сумасшедшие, бродяги-цыгане и революционеры, — вся огромная Россия, сжатая и скованная в одном вагоне, тонущая в поту, вони, проклятиях, слезах и несправедливости.
Сидел в тесноте на своем тощем мешке и Нисан, тяжело дыша в провонявшем потом тюремном вагоне. Они были правы, соседи Нисана по тюрьме, сообщившие ему стуком сквозь стену о скорых судебных разбирательствах и больших сроках, которые ожидают нынешних заключенных. Слишком много набралось арестантов, и надо было как можно быстрее от них избавиться. Следователи молниеносно составили обвинительные акты по свидетельским показаниям полицейских и сыскных агентов. Судьи с толстыми цепями на шеях невозмутимо выслушали и революционные речи обвиняемых агитаторов, и слезные мольбы раскаявшихся рабочих.
