— Максик, можно у тебя купить венскую ратушу?
— Подождите, камерады, ща гляну в ранец, — отвечал Макс, посмеиваясь.
Больше всего в его ранце было женских безделушек: стеклянных бус, оловянных венчальных колечек, цветных ленточек, всяких грошовых брошек, подвесок и крестиков, которые притягивали взоры молодых крестьянских баб и девок. За эти вещи Макс Шпицер выменивал у них яйца, молоко, хлеб, а иногда и жареную курицу. Кроме того, по вечерам он менял нитки бус на любовь.
— Пойдем, красавица, в поле, я тебе покажу кое-что красивое, — говорил он по-украински девкам, у которых глаза горели от женской страсти к блестящим побрякушкам.
Хоть они и побаивались костлявого рыжего парня, чей смех струился изо всех его веснушек, побаивались щипков его ловких, поросших рыжим волосом, вездесущих рук, которые были все время полны всякими чудесами, но все равно шли с ним в поле, не в силах устоять перед обещанными подарками.
— Евреи, лучше не спрашивайте, — говорил он потом солдатам-евреям, хоть они его ни о чем и не спрашивали. — Евреи, я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…
Политрук Луков косо смотрел на дуракаваляние бойцов интернационального полка. Он знал много революционных песен, которые хотел разучить с солдатами. Кроме того, он хотел при свете костра вести с ними политические беседы. Но толпа охотнее слушала Макса Шпицера.
— Нехорошо это, товарищ Фрадкин, — пожаловался политрук Луков командиру Фрадкину, с которым ночевал вместе в деревенской хате. — Бойцы ничему не хотят учиться, только пляшут, играют в карты и забавляются в полях с крестьянками.
— Оставьте их, товарищ Луков, — посоветовал ему Фрадкин. — Завтра от этого они только лучше будут драться.
Хоть Фрадкин уже успел осмотреть всю местность, каждый холмик и ложбину, каждый ручей, каждую дорогу и тропинку и везде, где было нужно, выставил часовых, чтобы предупредить ночное нападение, он еще раз вышел из дому и обошел округу от поста к посту.
— Стой! Стрелять буду! — кричали часовые во мраке.
— Это я, командир Фрадкин, — отвечал он.
— Пароль? — спрашивали часовые, хотя узнавали голос командира.
Фрадкин называл сегодняшний пароль и требовал отзыв. Потом он вернулся в свою комнату в крестьянской хате, которая была всем сразу — и штабом, и «агитбазой», и ночлегом для двоих — для него и для политрука Лукова. Товарищ Луков сидел на охапке свежей соломы, которую ему постелили, погруженный в свои прокламации, картинки и брошюры. Фрадкин уселся на своей охапке и при свете оплывающей свечи принялся, уже в бессчетный раз, перечитывать книгу стихов Иегуды Галеви, которую носил в своем ранце. Политрук Луков удивленно уставился своими голубыми глазами на чужие буквы в затрепанной книжке, странные буквы, которые его командир читал справа налево.
— Что вы читаете, товарищ Фрадкин, еврейские революционные стихи? — спросил он.
— Нет, «Сиониды» на иврите, товарищ Луков, — тихо ответил Фрадкин.
Политруку захотелось услышать хоть несколько строк в переводе на русский, и Фрадкин не отказался.
— Я не в состоянии передать их красоту и их печаль, но слова могу перевести, — сказал он и с теплым чувством принялся перекладывать на русский вдохновенные строки любимейшего своего стихотворения «Цион хало тишали»
[95]
. Политрук Луков распахнул от удивления голубые глаза, слушая эти патриотические излияния, которые в его ушах звучали в высшей степени контрреволюционно.
— Зачем вы это читаете, товарищ Фрадкин? — спросил он, пораженный.
— Нравится, товарищ Луков, — ответил Фрадкин.
Политрук Луков разгладил нежной рукой свои девичьи локоны.
— Странный вы, — пробормотал он.
— Возможно, — произнес Фрадкин и улегся спать на соломенной подстилке прямо в одежде, в сапогах и даже с наганом в кармане, готовый ко всему.
Политрук Луков не понял этих предосторожностей.
— Может, разденетесь, — сказал он, — кругом все тихо, крестьяне спокойны.
— Никогда не знаешь наверняка, — спокойно ответил Фрадкин, — в любую минуту может стать жарко.
5
Как и предсказывал Фрадкин, жарко стало совсем скоро.
Уже на второй день, после того как интернациональный полк взял в сторону от железной дороги и углубился в сельскую местность, из ржаных полей сразу же начали стрелять по маршевой колонне. Фрадкин приказал открыть огонь, а потом — обыскать ниву из конца в конец, но там никого не нашли. Вечером, когда встали лагерем, несколько раз стреляли в часовых. Фрадкин больше не ложился, даже в одежде, и поднял солдат, чтобы они обшарили местность. Когда наутро нашли первого убитого часового с простреленным затылком, веселье первых дней как рукой сняло. Даже Макс Шпицер был не таким веселым, как обычно. Политрук Луков произнес пламенную речь перед личным составом, стоявшим в полном вооружении над свежей могилой посреди поля. Он обращался с революционными речами не только к солдатам, но и к собравшимся крестьянам и крестьянкам, которые часто крестились.
— Спи спокойно, борец за мировую революцию, — взывал политрук Луков к могиле, укрытой срезанными ветками, — мировой пролетариат не забудет тебя.
Пинхас Фрадкин приказал дать залп в честь павшего. Крестьяне стали расходиться. Фрадкин задержал их.
— Даю вам час, чтобы выдать бандитов, которых вы укрываете, и все оружие, которое вы прячете в деревне, — произнес он и посмотрел на свои карманные часы, чтобы засечь время, — за неповиновение я прикажу вывести по корове из каждого хлева.
Крестьяне принялись говорить все сразу и клясться, что они ничего не знают, что это сделали чужие из других деревень. Крестьянки заголосили и бросились целовать Фрадкину руки. Низкорослый, коренастый Фрадкин стоял неколебимо.
— Посты на все дороги! — приказал он своим бойцам. — Никого из деревни не выпускать. Скотину с пастбищ загнать в деревню.
Из этих приказов крестьяне поняли, что все мольбы, клятвы и лесть бесполезны, и, вместо того чтобы дальше препираться с начальником, стали ссориться друг с другом, размахивая руками и грозя кулаками.
— Всё из-за ваших! — кричал бедный мужичок, исхудалый и в залатанной одежде, на тех, что были потолще. — Мы, бедняки, не против Советов. Все беды от вас, богатеев. Из-за вас, сукиных детей, у нас отберут последних коров. У вас по нескольку коров, а у меня одна-единственная коровенка…
— Наша скотина тебе покоя не дает, завидущий, — отвечали крестьяне потолще, — мы знаем, наше хочешь захапать, потому-то и возводишь напраслину. Свиное ухо, вот ты кто.
Крестьяне вопили, наскакивали друг на друга. Фрадкин с удовольствием глядел на эту суматоху и перебранку. Он был уверен, что в этой междоусобной ссоре и грызне люди скорей проговорятся и выдадут свои секреты. Не успели оглянуться, как крестьяне стали вытаскивать припрятанное оружие и складывать его в кучу. Несли со всех концов деревни, все, что было, — винтовки, сабли, пики, штыки.
