Долото плоское с двухсторонней заточкой. Долото с квадратной ручкой желобоватое изогнутое. Долото с рифленой ручкой плоское, левое и правое. Долото с шестигранной ручкой.
Где-то заухал телефон, ему пискливыми птичьими голосами откликнулись трубки, предусмотрительно расшвырянные по всей квартире, и все равно, когда надо, ни одну не найдешь — да и стоит ли торопиться, если после третьего гудка все равно заработает автоответчик. В десяти случаях из восьми звонят пациентки. Ах, Аркадий Владимирович, я вам так благодарна, вы себе не представляете… Нет, не представляю. Автоответчик, щелкнув, сказал голосом Хрипунова: пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала… И тут же истошно закричал Медоев, ужасно, как будто его свежевали заживо — Аркадий, Аркадииииий! — Хрипунов, чуть не свернув себе шею, бросился к телефону, но не успел, Медоев внезапно замолчал, будто выключенный, в трубке что-то вкрадчиво и мягко прошуршало, а потом чья-то спокойная невидимая рука нажала на кнопку отбоя.
В Москве можно застрять в пробке даже в начале одиннадцатого ночи, но Хрипунову повезло, он доехал до медоевского агентства не сбив ни одного ночного бродягу, и ни разу не застряв ни на одном светофоре. Впрочем, ни одного светофора и не было. В особнячке уютно желтели огромные окна, когда-то здесь обитало степенное купеческое семейство, супруг, супруга, три доспевающие дочки, причем за нежную и прелестную ножку каждой запросто могли спрятаться сразу две худосочные медоевские модели. По утрам — чай из самовара, варенье из райских яблочек, солнечных и прозрачных насквозь, как шары на рождественской елке.
Хрипунов нажал кнопку домофона, послушал, как переливается в пустом холле праздничная трель. Подождал. И аккуратно толкнул плечом тяжелую незапертую дверь. Охранник в черной мягкой форме валялся на мраморном полу, неловко вывернув ногу в тяжелом ботинке. Хрипунов присел на корточки, поискал на толстой безжизненной шее ртутную бусину пульса, покачал сочувственно головой. Круглые сутки торчать среди вертлявых хорошеньких шлюх и не быть при этом ни гомиком, ни импотентом. Тяжелая служба.
Кабинет Медоева был распахнут и пуст, потому что самого Медоева, уронившего лысоватую голову на наполеоновский стол, в расчет уже можно было не принимать, он был безнадежно мертв, и даже причудливые рыбки в гигантском, на полстены аквариуме, плавали кверху бледными брюшками — забава для начинающих карьеру девочек, уловка стареющего ловеласа — посмотри, что у меня есть, дочка, вау, как прикольно, оп, и маленькие прозрачные трусики уже зажаты в кулаке, а дочка старательно, как в кино, стонет, оттопырив голый недоразвитый задик, и краем глаза увлеченно наблюдая за блескучими хвостиками и плавниками в зеленоватой, кудрявой воде.
Хрипунов приподнял тяжелую мертвую голову Медоева, посмотрел в передернутое, как затвор, заклинившее лицо. Я же просил тебя, Арсен. Просил. Что ты ей сказал? Что ты сам вообще знал, а? Голова с негромким твердым стуком подпрыгнула на столешнице, Хрипунов огляделся, подобрал с пола черную контактную линзу, огромную, во весь глаз. Из магазина смешных ужасов. Бывают белые, желтые, налившиеся кровью. Очень смешно, Анна. Очень. Прямо до смерти.
Уезжать было глупо, все равно найдут через пару часов — уж лучше сразу отмучаться со всеми формальностями, тем более, что он на в чем не виноват, по медоевским губам даже стажеру видно, что причиной смерти послужила острая сердечная недостаточность, или, если выражаться красиво — разрыв сердца. Ни за что в жизни не поверил бы, что у тебя тоже есть сердце, Арсен.
Хрипунов достал из кармана мобильный, спокойно вызвал скорую, следом — милицию и, опустившись в низкое кресло, почти с наслаждением вытянул ноги и закурил. Что за день, господи! Надеюсь, она тут не слишком наследила. И все-таки поехала домой.
На беседы и протоколы ушло еще часа три, так что домой Хрипунов вернулся уже ближе к утру, наполненный звонкой, молодой, совершенно студенческой усталостью, будто после ночного дежурства, и впереди вся жизнь, и самое главное — пара часов суматошного, голодного, чуткого, головокружительного сна. Анна сидела в прихожей, прямо на полу, скукоженная, жалкая, в каком-то немыслимом и незнакомом — сплошь лунные голографические блестки — платье. Хрипунов постоял над ней, неторопливо раскачиваясь с пятки на носок, подумал, а потом рывком, как мертвому Медоеву, задрал ей лицо, все наискось перетянутое скотчем, грязное, неузнаваемо распухшее от слез. Скотч кое-где отклеился, повис, от улыбки, убившей Медоева, не осталось и следа. Хрипунов тремя рывками содрал с ее лица липкую прозрачную ленту, она только пискнула от боли и зажмурилась, один глаз все еще черный, дура, дура, ДУРА!!! От пощечин голова ее болталась из стороны в сторону, как кукольная, бить сверху было неудобно, и Хрипунов сел рядом с ней прямо на пол, но так было еще неудобнее, потому что Анна немедленно подползла у нему, скуля, уткнулась разбитым носом подмышку, прижалась, как щенок, как батон в детстве из булочной, теплый, вздыхающий, за тринадцать копеек. Ты что со мной сделал? — пыталась выговорить она, икая и задыхаясь. Кто я, скажи, кто? Я человек? Человек?
Держатель медицинский для захвата и удержания трубчатых костей мощный с винтом. Для захватывания и удерживания ребер мощный. Держатель Пилоруса детский.
Часам к пяти утра она умаялась от крика и слез так, что заснула прямо в кабинете, на смуглом кожаном диване, до чего дебильная штуковина, сидеть липко, спать жарко, да господи, есть ли в этом доме хоть одна вещь, которая нужна ему на самом деле? Есть.
Хрипунов потер саднящий лоб и пошел к себе в спальню — опять сквозь всю нескончаемую квартиру, обмершую после долгой ссоры, словно опрокинутый жук на человеческой ладони. Свет так и горел везде, еще с вечера — едкий, неживой, разбавленный наступившим июльским рассветом. Как будто кто-то пытался понизить концентрацию ночи. Больно будет ровно одну секунду. Я знаю. Ровно одну секунду. А потом наступит покой.
Хрипунов открыл огромный шкаф, набитый никому не интересной одеждой, запустил пальцы в твид, лен и кашемир, нашарил крошечную кнопку, до которой не дотянется ни трудолюбивая тряпка, ни случайная рука. Тихонько щелкнул хитрый механизм, и — внимание! — не в шкафу, а на стене около зеркала отъехал в сторону скромный умиротворяющий ландшафтик, обнажил впаянную в кладку дверцу небольшого сейфа, молодцы швейцарцы, такое придумать, это вам не сыр, и не шоколад. Хрипунов набрал код — первым делом, парень, заведи как можно больше хороших нычек — негромко посоветовал Клоун — грамотный схрон не одну жизнь спас, и не жадничай, да ты и не жадный, это хорошо, деньги к таким так и липнут, эх, и заживем же мы с тобой, Аркашка, лет через пять!. Главное, Аркадий, непрерывно развиваться, тотчас откликнулся дядя Саша, хороший хирург никогда не перестает учиться. И ошибаться. У вас должны быть навыки патологоанатома. Микробиолога. Химика, наконец. А отец сказал — пшел вон, выродок! И Хрипунов взял большую бутылку темного химического стекла и пошел — из тумбочки взял, обычной прикроватной тумбочки, потому что не было у него никакого сейфа, никаких кнопок, никакого шкафа, вот только плед еще не забыть, и надо бы поспать потом хоть часочек, когда я вообще в последний раз спал?
