Таких, как он, оказалось много. Даже слишком много.
Бедные люди – пример тавтологии. Кем это сказано? Может быть, мной.
Сначала Антошка просто видела их. Ничего больше. Видела – и только. Они были не такие, как все. Точнее, все были не такие, как они. Другие. Слова появились позже – ничего не значащие, звонкие, пустые. Дурак, болван, чокнутый, шибздик, псих, ненормальный. Иногда даже – псих ненормальный. Дебил. Придурок. Идиот. Дети бойко перекидывались этими словечками – обзывались. Не припечатывали даже – впечатывали, как катышек из жеваной бумаги в лоб оппонента. Прирожденные ревнители нормы, рабы невидимой парадигмы, они истово ненавидели чужаков. Всякий, кто иначе прыгал через скакалку, разбивал яйцо не с того конца, шепелявил, прихрамывал, был из соседнего двора, – подвергался безжалостному остракизму.
Дети знали, как надо. Как должно быть. Расцарапанные и яростные носители примитивных животных законов. Повелители мух.
Антошка никогда не обзывалась. Все равно яростная шрапнель летела в фальшивую цель. Настоящие сумасшедшие не отличались от нормальных ничем. Ну или практически ничем. Все что положено они делали как положено. Как надо.
Просто Антошка их видела.
А потом поняла, что и они – тоже видят.
Ее одну. Больше никого.
Это еще не была судьба. Просто призвание. Признание даже. Тихий аванс.
Счет принесли потом. Очень сильно потом.
Лет в одиннадцать, устав от того, что время текло так невыносимо медленно, Антошка решила подогнать его. Ну давай же, давай! Хоть немножечко побыстрей! Я должна стать врачом. Я хочу! Я обязана, черт побери. Школьные годы волоклись один за другим, пустые, громыхливые, как ночной, невидимый и потому особенно бесконечный товарняк. Антошка записалась в городскую библиотеку и зачастила в читальный зал, где был отдел медицинской литературы. Пользуясь беспечностью библиотечных дев, она под прикрытием детской (во всех отношениях) энциклопедии бесконечно читала и перечитывала пыльные, устаревшие тома, ничего, решительно ничего не понимая и сама не замечая, что улыбается.
Справочник практического врача тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения. Практические навыки терапевта. Многотомное руководство по терапии. Внутренние болезни. Клиника коллагеновых болезней с чудовищными иллюстрациями – Антошка жмурилась даже от страха, но все равно заставляла себя смотреть, поражаясь тому, каким уродливым может стать человек, если оставить его без помощи, без надежды на спасение, просто без надежды. Груды безобразно скрюченной плоти, средневековые язвы, вопли, стенания, пляшущие в такт пламени бубенцы. Неведомая, непонятная, страшная насмешка Бога. Сначала создать, а потом медленно, очень медленно изувечить. Смять в кулаке, скатать в шарик, равнодушно размять, и еще, и еще.
Уронить.
Какие грехи надо было совершить, чтобы заслужить это?
Антошка не знала. Правда не знала. Никто не знал.
Еще страшнее была пухлая книга с черно-белыми иллюстрациями – «Акушерство и гинекология». Ужас, лишенный всяких иллюзий – голый, ослепительный, как тысячеваттная лампочка под потолком пыточного подвала. Ягодичное предлежание. Выпадение ручки. Медицинский аборт. Крючки для декапитации, ножницы, щипцы. Неживой младенец, вытащенный из живой женщины, как из холодильника, по кускам. Разъединив позвонки, отрываем мягкие ткани крючком или ножницами. Приглашение на казнь.
Это был ничем не прикрашенный беспристрастный итог отношений между мужчиной и женщиной. И Антошка, ни разу в жизни пока не влюблявшаяся, еще не подросток даже, так, едва вступивший в фазу активного роста зверек, раз и навсегда утратила всякие иллюзии по поводу так называемой любви.
Уж с ней это точно никогда не случится! Только не с ней.
Она отнесла «Акушерство и гинекологию» назад, на стеллаж, задвинула поглубже, словно отрекаясь. Следующим в стопке лежало «Творчество душевнобольных». Антошка, прежде чем открыть первую страницу, привычно стиснула зубы, зажмурилась, словно шагая из тепла космического корабля в безвоздушное пространство, – и оказалась дома. Тысячеокие люди, перистые ангелы, вавилоны бесконечных геометрических фигур, скользящие из ниоткуда в никуда линии. Мир сумасшедших был полон сказочных, прекрасных подробностей. Антошка, завороженная этим бешеным кружением, читала одну выписку из истории болезни за другой.
Наконец-то она все понимала.
Это было просто, так просто, что странно, что никто этого не замечал. Безумие – это был просто другой мир, не такой, как наш, но вполне реальный. Совершенно настоящий. Время от времени – Антошка пока не знала почему, но верила, что узнает в мединституте, один мир словно пытался проникнуть в другой, но не мог, никак не мог – и только выталкивал на границу растерянных беженцев, не знающих языка, паролей, местных обычаев, вообще ничего не понимающих. Несчастных. Совпадало все – симптомы, признаки, голоса. Все эти бедняги на разные лады твердили об одном и том же – это был тихий и жалобный вой уже не мечтающих возвратиться домой.
Настоящий крестовый поход обезумевших.
И у каждого большого города они останавливались и спрашивали – не Иерусалим ли это.
Миша умер, он ничего не знает!
Вот почему они были такие грустные, бедняжки.
Хотели вернуться назад.
Антошка представила, как берет за руку первого, потом второго, третьего – всех. Как ведет их назад, спотыкающихся, неловких, странных, скулящих – сквозь туман, незаметный для прочих людей и оттого особенно страшный. Как подталкивает осторожно к пропасти, невидимой из-за ржи. Не сюда их надо было затаскивать. Не обливать ледяной водой, не пытать электрическим током, не выматывать инсулином. Просто показать дорогу домой.
Поскорее вырасти! Вот где она была нужна! Вот кому. Всем им.
Ты чего в темноте сидишь, Антошка?
Пойди погуляй. Вечно торчишь дома одна. Смотри – бледная какая, как поганка. Этак свихнуться недолго.
Антошка послушно вставала, выходила во двор и снова опускалась на ближайшую скамейку. Ей надо было просто подождать. Подождать, пока закончится школа. И поступить в мединститут. Во Второй. Считалось, что во Второй поступить было легче.
Лето 1989 года. Лето 1989 года. Лето 1989 года.
Дожидаясь его, Антошка пропустила все на свете – и даже то, что мама и папа снова начали жить вместе, жалко скрываясь от собственной дочери, ссорясь, стесняясь, второй раз, целуясь среди бела дня, украдкой, все под той же крышей, стоя все на тех же граблях. Билеты по физике и по химии были вызубрены назубок, сочинения написаны и тоже заучены – для верности и про партию, и про Пушкина А. С., и на свободную тему – почему я выбрал профессию медика. И еще – каким должен быть советский врач? Биологию Антошка просто знала – хорошо, без зубрежки. Понимала. В кружке во Дворце пионеров на нее нахвалиться не могли.
В общем, Антошка даже почти не волновалась.
