И Катриона спросила.
Понадобилась лишь эта осторожная подсказка, чтобы пробудить к жизни мысли и чувства, которые спали в ее душе. Чувственный огонь, который стягивал в тугой узел низ ее живота, когда она смотрела на этого мужчину. Итак, она спросила. И она увидела.
И поддалась соблазну предположений, которые сделала наблюдательная Мина. Соблазну мысли о том, что она может быть красива, очаровательна и сильна своей красотой. Соблазну чувственных нег в зенане. Ее массировали, скребли. Выщипали брови, умастили тело маслами — и она засияла. Поняла, что прекрасна, и словно родилась заново.
И Танвир Сингх, конечно же, это заметил.
Дверь в комнату Кэт была прочным барьером. Рука Томаса лежала на ее деревянной поверхности. Он знал, что Кэт стоит за дверью, слышал ее дыхание. И знал — она вспоминает.
— Ты была прекрасна, — сказал он, опускаясь перед дверью на корточки, чтобы его тихий голос был слышен с той стороны. — Я никогда не забуду, какой увидел тебя в тот день. Знаешь ли ты, что Мина пригласила меня прийти и посидеть с тобой, чтобы послушать музыку? И я пришел в назначенный час, но оказалось, что ты вовсе не сидишь в том павильоне и не слушаешь музыку. Ты танцуешь.
Картина, что встала перед глазами, шокировала Томаса — именно тем, что была отлично знакома. Это он уже видел, ночь за ночью, и вот она возникла перед ним наяву. Зрелище, открывшееся тогда взгляду, родилось прямо из его галлюцинаций. Из тайных мыслей и образов, возникших в его мозгу, распаленном фантазией и вожделением.
Мина и ее служанки учили Катриону Роуэн танцевать в плавной, текучей северной манере. Чтобы мисс Роуэн почувствовала себя свободнее, чтобы ничто не мешало ее телу следовать прихотливым изгибам и поворотам раджастханского танца, ее убедили снять застегнутые до самого горла английские одежды с длинными рукавами, за которыми не было видно рук, избавиться от оков жесткого корсета из китового уса.
— На тебе было длинное одеяние из роскошного шелка цвета темного сапфира. Эта синяя тончайшая ткань шелестела и выдавала твои секреты, когда ты двигалась. — Томас облекал воспоминания в слова. — А твои огненные волосы не были забраны в прическу, но заплетены в косу, которая падала, как шелковая лента абрикосового цвета, как раз на спину, ровно посередине. Помнишь? Мина надела тебе на голову целый каскад тяжелых драгоценностей, которые окутывали твое лицо сиянием как разноцветный водопад, когда ты танцевала.
И как она танцевала! Рисунок этого танца, с его ритмом и кружением, был для нее, конечно, нов, но она восприняла его с природной грацией, сохранив и чистоту линий, и легкость шага, и сердечную радость. Выразительным было каждое движение ее тела — от босых ног, подошвы которых были окрашены хной, до пальцев длинных белых рук, когда она поднимала их над головой, выгибая тело дугой. Тогда ее нежные груди соблазнительно натягивали ткань туники.
Он был поражен до немоты. Недвижный, как факир, он наблюдал за ней, стоя в дверном проеме, охваченный вожделением, и страсть билась в его жилах в такт ударам барабана-табла.
А потом он услышал, что она смеется.
— Ты засмеялась. В этом смехе не было ни осторожности, ни жеманности — ты смеялась в открытую, от души, смех звенел в тебе, исполненный искренней радости. Как будто ты только что поняла, что такое быть счастливой.
Мина тоже смеялась, поощряя свою ученицу, когда Катриона подражала движениям второй танцовщицы и застывала в изящных позах.
Вид его танцующей богини что-то освободил в его душе. Нечто такое, что уже не могло находиться под спудом. Никогда больше. Оно вырвалось на свободу и явилось ему во всей мощи подобно песчаной буре.
Его единственной мыслью было суровейшее из обвинений — как эта девушка, казавшаяся ему столь невинной, столь закрытой для низких желаний этого мира, явила вдруг ему такое знание своей телесной природы? Такую готовность своего тела? Такую гордость в эротическом напряжении своей плоти?
Пока ум его отмечал подробные изменения ее гибкой подвижности, тело застыло в изумлении. Или то было смятение, или — что было ближе к истине — да, именно так это и называлось: душераздирающая ревность! И это при том что он знал — такую звериную готовность ее тело испытывает только ради него.
И в этот самый момент он понял, что пойдет на что угодно, чтобы ответить так, как должен ответить мужчина.
Эта мысль его немного успокоила. И это было кстати, потому что одна из дам бегумы заметила его в темноте арки и предостерегающе взвизгнула.
В мгновение ока облаченная в сапфировые одежды соблазнительница исчезла.
— Ты покраснела до ушей, когда увидела меня, — продолжал он свою историю в надежде, что она стоит за дверью и слушает его. — Ты, конечно, сложила ладони, как сделала и Мина, чтобы приветствовать меня, но, похоже, тебя вдруг очень заинтересовали собственные босые ступни.
Но он не проявил милосердия. Не позволил ей убежать.
— Я спросил, хорошо ли ты себя чувствуешь, потому что, увидев меня, ты залилась краской и притихла. Но Мина избавила тебя от необходимости отвечать. «С ней все хорошо, ты сам видишь, Танвир. Разве ты не заметил перемен? Не сомневаюсь, что тебе, с твоими сикхскими убеждениями, многое не понравится. Но я думаю, она выглядит чудесно. Более утонченно, не правда ли?» А на лице самой Мины играла лукавая улыбка.
Томас закрыл глаза, вызывая в воображении картину, которую видел тогда.
— И мне пришлось взглянуть снова, и я увидел, что изящный изгиб твоих бровей сделался еще выразительнее благодаря искусству эпиляции. И я знал, Катриона, что это искусство запечатлелось и на твоем теле, во многих местах, оставив гораздо, гораздо меньше. Я знал, что под сапфировым шелком твоя кожа стала совершенно голой.
Томас вынуждал себя действовать, как следовало Танвиру Сингху. Быть пассивным и не реагировать, хотя думать он мог лишь о том — и видел мысленным взором, — какой бледной, белой и совершенно не защищенной стала ее плоть. Желание проснулось в нем, непрошеное и неуправляемое. Грохочущее отдаленными раскатами грома, будто грозовые облака, собирающиеся над равниной его души. Несомненно, души Томаса — Танвир Сингх просто не одобрил бы или по крайней мере был весьма разочарован вмешательством посторонних в божественную природу мисс Роуэн. Ведь сикхи никогда не стригут волос, не бреют бороды, не удаляют волос с тела.
Павильон, который только что казался просторным и прохладным — вечерний ветерок летал под его высоким потолком, — сейчас начал ужиматься до малого пространства пола, на котором она стояла.
— А потом ты посмотрела на меня, — продолжал Томас раскручивать маховик воспоминаний, чтобы вновь испытать поразительные ощущения того дня. — И я увидел нечто… понимание? Или, может даже, это ответное желание зажглось в твоем взгляде. Потому что ты разрешила мне смотреть на тебя, хотя жаркий румянец залил твое лицо, спускаясь к шее, увлекая мой взгляд к тонким ключицам и изящной линии плеч. — И еще ниже. Мысленным взором он видел, как этот горячий поток устремляется вниз, проникая под длинные юбки облегающего танцевального костюма, где не было никаких нижних юбок или корсета. Растекается по мягкой округлости живота, к длинным белым ногам. — Разве я ошибался?
