— Мистер Джеллико, дело не в самообладании, не в лаванде с крахмалом. Просто… слишком много всего произошло. И многое еще должно произойти.
Но он не мог размышлять о том, что должно произойти. Он мог думать лишь о том, что было здесь и сейчас. О Кэт. О том, как заставить ее поверить ему. О том, как доказать, что он достоин ее доверия. Все прочее произойдет в свой черед.
— Если ты думаешь, что не можешь больше быть Катрионой Роуэн, тогда я буду любить мисс Анну Кейтс. — Он поднял руку, чтобы тихонько стукнуть ребром крепко сжатого кулака о дверь, как будто пытаясь пробить ее своей искренностью, своей решимостью и дотянуться до Кэт. Разбить стену, которую она возвела для своей защиты, кирпич за кирпичом. — Мне все равно. Ты сама сказала — это всего лишь имя, а за ним ты, все такая же, что и раньше. Я люблю тебя — не важно, кем, по-твоему, ты себя считаешь.
— Мистер Джеллико. — От ее безнадежного фатализма кровь стыла в жилах. — Вы не можете любить ложь, которая во мне. Так же как я не могу любить ту ложь, что есть в вас.
Но он слышал, что ее голос дрогнул. Самообладание дало трещину — сказывалось напряжение этого богатого событиями дня. Он понял, что следует усилить давление.
— Тогда мы начнем заново сейчас, когда нам известна правда друг о друге. Мы вместе взглянем в лицо тому, что было, и тому, что будет. Я буду защищать тебя, каур, — настаивал Томас. — Так я звал тебя тогда — «принцесса». И теперь ты станешь моей принцессой. Только доверься мне, Кэт, прошу тебя! Открой дверь.
Руками и лбом Томас почувствовал, что деревянная поверхность чуть прогнулась. На миг лучик надежды сверкнул из-за трещины его внешнего самообладания. Но она, должно быть, лишь повернулась лицом к двери, потому что теперь он слышал ее более отчетливо, хотя ее голос едва не дрожал, — так она старалась не выдать волнения.
— Вы хотите быть добрым, но вы не понимаете. Так будет лучше всего. — До него донесся новый вздох. Ему чудилась ее слабая улыбка, когда она добавила тихо: — Знаете, а я была права. Сын графа Сандерсона! Вы и вправду были переодетым принцем. Но вам не под силу сделать принцессой тугую на ухо шотландскую девицу. Мужчины вроде вас, как правило, не думают спасать всяких там мисс Кейтс.
— Побойся Бога, Кэт! Ведь ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы понимать — мне плевать на правила. Меня интересуешь только ты. — Он глубоко вздохнул. Но слова пришли легко и произносились без всяких колебаний, словно только и ждали своего часа где-то на задворках его сознания. — Ничего тут нет хорошего! И я не думаю просто спасти тебя. Я хочу на тебе жениться. Хотел еще в Сахаранпуре. — Грустные воспоминания были готовы нахлынуть на него, но он прогнал их прочь. Следовало сосредоточиться на настоящем и будущем. — Но мы можем сделать это незамедлительно и начать вместе новую жизнь.
— Жи-изнь? — Она протянула это слово, будто оно было для нее новым, непонятным и далеким, как тибетский монастырь. — Вы это не всерьез. А как же ваша семья? И как же Сахаранпур? И пожар? Ведь люди утверждают, что это сделала я, что это я убила их всех. Вы намерены забыть об этом?
— Это уже забыто.
— Нет. — Ее вздох был менее несчастным, но не менее усталым. — Мистер Джеллико. Ни сыну графа, ни самому графу не отменить приговор за поджог и убийство.
— Но я сделал это. Боже мой, Кэт! Неужели никто тебе не сказал? Неужели ты не знала? Обвинение снято. Я ходил к ним. Отправился к судейской комиссии, которая расследовала дело о пожаре и выдвинула это голословное обвинение против тебя. Я сказал им, что ты была со мной.
Боль в ее душе становилась настолько сильной, что Катриона подумала, что сойдет с ума. Одиночество, разбитое сердце и все то, чего она напрасно хотела, — вот чем была ее боль. Темная, жадная и исключительно самолюбивая. Зияющая пропасть, которая стала настолько широка, что она не надеялась пересечь ее хоть когда-нибудь. Она забрала над ней такую власть, что вовек не ослушаться.
И вот он говорит, что она ошибалась. Изумление — слишком слабо сказано. Ее трясло — ощущение невероятности пронзило, как разряд молнии в летнюю грозу. Каждый нерв, каждая клеточка ее тела дрожала. Ее бросало то в жар, то в ледяной холод.
Катриона с трудом обрела голос, извлекая его из глубины собственного горла. Едва слышно, с замиранием — как замирало биение ее сердца, — она попросила:
— Скажите это еще раз.
— Я ходил в судейскую комиссию. — Он говорил громко и отчетливо, чтобы она могла слышать по ту сторону двери. Как будто знал, что она приложила ухо к деревянной панели, чтобы не пропустить ни слова. — Я сказал им, что ты никак не могла сделать ничего из того, в чем тебя обвиняли, потому что, когда занялся пожар, была со мной.
Катриона не могла пошевелиться. Слишком была поражена. Кожа на всем теле ощетинилась мурашками. Ее терзали одновременно и жар, и озноб. Ни в чем не было равновесия — даже пол под ногами, казалось, ходил ходуном. Как будто сама земля перевернулась.
Все это время! Все это время она жила в страхе. Все это время под тяжестью сознания того, что другие люди думают о ней самое худшее, призывая все кары небесные на ее голову. Но не Томас Джеллико.
Ей захотелось его видеть. Увидеть доказательство правды на столь знакомом — некогда любимом — лице и услышать эти слова опять. Нужно было убедиться, что помилование — это реальность.
Руки потянулись к дверной ручке. Неуклюжие, холодные как лед пальцы повернули ее, открывая дверь.
Он был там, с другой стороны двери, скорчившись перед ней, опустившись на одно колено. Утомленный, несчастный вид. Как будто утратил остаток сил — можно подумать, бежал всю дорогу от Кабула до Уимбурна. Волосы взъерошены, и чернильно-черные круги залегли под темно-зелеными глазами. Но даже сейчас он был так опасно красив!
— Вы готовы поклясться?
Он не колебался. Кивнул, уверенно и охотно.
— Да. Я поклялся перед ними и клянусь сейчас перед тобой. Я свидетельствовал в твою пользу. Я сказал им, что мы тайно обручились.
— Когда? — Это болезненное сожаление, эти годы тоски, одиночества и ощущения мертвящей утраты, они все еще слышались в ее голосе. Она задыхалась. Как будто и она тоже бегом проделала весь путь от Сахаранпура до Уимбурн-Мэнора. В каком-то смысле так оно и было.
— Когда я им сказал? Месяцев шесть назад или раньше. Когда снова приехал на юг из Кабула и Лахора. — Судя по голосу, ему тоже было жаль. Или, быть может, просто стыдно? Он протянул руку, чтобы коснуться ее ледяных пальцев, почти так же, как в самый первый день их встречи. Его огромная рука полностью накрыла ее руку. — Это было первое, что мне сказали — Бальфур сказал, — что тебя обвинили и предположительно признали виновной. Судебного преследования не было, поскольку тебя считали погибшей. Но пока судейские думали, что делать с этими сведениями, из Англии пришло известие, что дети живы и здоровы. Каким-то чудом добрались до своего английского дома без сопровождения взрослых. Что до меня, я был поражен. — Его низкий голос дрогнул, треснул, как сухое дерево. — И обрадован донельзя. Бог мой, ты и представить не можешь, как я обрадовался, когда понял, что ты, должно быть, уцелела в этом пожаре. Бегума сказала мне, что ты жива, потому что приходила к ней. Ты умница, что вспомнила о ней. — Его широкая натруженная ладонь сжала ее руку легонько, нежно, жестом ласковой похвалы. — Даже Бальфур, ее муж, не знал наверняка, что ты жива.
