— И ты, конечно, сделала это. Ты сделала бы что угодно, если бы родные тебя попросили.
Катриона закрыла глаза.
— Да.
Ее спокойное признание разрывало ему душу. С другой стороны, в нем поднимался гнев на ее отца. Утверждал, что любит ее, и просил сделать такое!
— Ему следовало сделать это самому. Отослать тебя прочь и покончить с собой.
— Он не хотел быть самоубийцей. Не хотел брать грех на душу.
— И возложил его на твою? — Томас был поражен. Он не верил собственным ушам.
В уголке ее глаза появилась одинокая слеза и потекла по бледной щеке.
— Он сказал, что у меня есть время отмолить грех и получить прощение.
— Но чувствуешь ли ты, что прощена? Отмолила ли грехи? — Он не ждал ответа. — Простишь ли ты меня, если я скажу, что твой отец был самолюбивым негодяем?
Устало вздохнув, Катриона закрыла глаза, и слезы потекли по ее лицу.
— Может быть. Может быть, это так. Но что сделано, то сделано, и ничего не исправить. Поэтому, как я говорила вчера вечером виконтессе Джеффри, мне нужно тебя покинуть. Не хочу, чтобы ты, или Уимбурн, или твоя семья были запятнаны обвинением в том, что покрываете убийцу.
Любовь к ней была исполнена мучительного сострадания сродни физической боли, которая рвалась из его груди.
— Катриона. — Томас взял ее руки в свои, чтобы она наконец взглянула на него и поняла то, что он хотел ей сказать. — То, что ты совершила в тот день в холмах, не делает тебя убийцей. Точно так же убийцей не стал сегодня я. Я… Мы с тобой сделали то, что должны были сделать, чтобы остановить Беркстеда. И ты сделала то, что должна была сделать. Ты сама говоришь — прошлое есть прошлое, его не изменишь. Пусть так и будет. Что касается меня, ты принадлежишь мне. Если тебе нужна защита против старого обвинения, я дам тебе эту защиту. Моя семья тебя защитит.
— Неужели ты не видишь? Я не могу просить их об этом. Я не могу…
— Зато могу я, — перебил он Кэт, прежде чем она успела привести еще один довод. — И сделаю это. Знаешь, Катриона, а ведь я ездил в Глазго. Искал тебя там. Расспрашивал о тебе. Ведь я был шпионом — я умею выведывать то, что мне нужно. Как и в Индии, люди шептались. Но мне все равно.
— Все это время ты знал и ничего не сказал?
— Нет. Потому что для меня это было не важно. И сейчас не важно. — Горло предательски защипало, но он должен был сказать ей. — Катриона, никто из нас не святой.
Вот в чем секрет. Не поддающееся определению чувство, родственная связь, которая нашла в нем отклик в самый первый миг, когда он ее увидел. Его душа узнала свою вторую половинку!
Как ни говори, оба они были морально скомпрометированы. Ангел, мучимый угрызениями совести, — вот какой она ему казалась. И он сразу понял, что ради спасения других она, забыв о себе, готова разрушить собственную душу.
Так вот откуда в ней этот стальной стержень, которым он всегда так восхищался. Ее самообладание стало противовесом собственному страху. Внешнее спокойствие Катрионы объяснялось просто — внутри ее сидел страх.
— В целом мире никто не знает меня так, как ты. Ни полковник Бальфур, ни бегума, ни кто-либо из моих родных. Только ты все знаешь. Поэтому я не могу — и не допущу, — чтобы ты ушла. Чтобы где-нибудь нашла другую семью и сделала для них то же самое, что сделала для нас. Ты не просто учила детей, ты посвятила себя им. Я не могу допустить, чтобы ты нашла другую девочку, похожую на Марию, которая просто не может без тебя обойтись. Ты же знаешь, что всегда будешь ей нужна, — должен же кто-то заботиться о ней! И ты хочешь о ней заботиться, так зачем тебе уходить? Тебе не нужно отказываться от нее.
Катриона пыталась закрыть глаза, чтобы не видеть Томаса, но было поздно: он сумел угадать тайные желания одинокого сердца.
— Ты ищешь семью, которая станет твоей. Так ты стала родной для детей в Сахаранпуре. Должно быть, ты любила их преданно и страстно, если сделала для них то, что сделала. Отказалась от жизни Катрионы Роуэн — ради них. То же сделала ты и для отца. И для усопших, о которых ты никогда не говорила. Там, в Шотландии. О матери, о братьях и сестрах. Только Богу ведомо, сколько жертв ты принесла ради них за все эти годы.
Недостаточно. Недостаточно, чтобы их спасти. Трагический конец семьи преследовал Катриону как злой дух, окрашивая в мрачные тона любое решение, которое она принимала. Вынуждая ее и теперь поступать так, как должно. Не искать легких путей, не потакать собственным чувствам.
И Томас взглянул на нее другими глазами.
— Семья — вот единственное, что когда-либо имело для тебя значение. — В его голосе звучало удивление. Как же он раньше не заметил? Ведь это было очевидно.
Но, строго говоря, это было не совсем так. Он тоже нужен ей. Они оба нужны друг другу. Однако она должна поступить так, как будет правильно для всех, а не только для них двоих. Поэтому Катриона ответила:
— Да.
— Кэт. — Ее ответ смутил и опечалил Томаса. — Неужели ты не хочешь иметь собственных детей?
Это был вопрос, который она старалась не задавать себе в тихие темные часы, когда просыпалась среди ночи и прошлое вставало перед ней. Прошлое, с которым она ничего не могла поделать. На этот вопрос она не хотела отвечать, потому что ответ — если бы она осмелилась его дать — расколол бы надвое иссохший камень ее сердца. Такова уж сила безнадежности.
Но, конечно, она хотела. Каждой клеточкой своего существа она жаждала взять на руки собственное дитя. Она могла бы любить его без всяких ограничений. Не ждать, пока детей отправят к ней, и не смотреть, как они бегут к родителям, когда закончится время ее занятий с ними. Знать, что никто и ничто не разлучит ее с ними.
Хотя какие могут быть гарантии? Ее собственная мать видела, как на ее руках умирают сын и дочь. Ее сердце было разбито, и она перестала бороться, уступив болезни, которая унесла в могилу их всех.
Одиночество переполняло душу Кэт. Она чувствовала страшную, тоскливую пустоту, с которой почти не могла справиться. Не было у нее того — как это ни назови, — что давало, к примеру, силу и смысл существования леди Джеффри.
А теперь Томас напомнил ей о снах, которые до сих пор снились ей каждую ночь. Напомнил, как долго страдала она от одиночества.
— Но неужели ты не понимаешь? — Томас стирал горькие слезы с ее щек. — Именно это я и предлагаю тебе. Именно это и хочу дать. Собственную семью. Со мной.
— А как же твои родные? Ведь ты им обязан. — В голосе Катрионы слышалась мольба. Томас все-таки сумел заронить в нее маленькое, но крепкое зернышко надежды.
Он поцеловал ее — это было как благословение. Торжественный обет.
— Я отдал им пятнадцать лет, выполняя свой долг. Нет у меня перед ними других обязательств, кроме любви. И счастья.
— Но они всегда будут безмолвно напоминать мне о прошлом. Я больше не могу здесь оставаться. Даже если у нас есть хотя бы маленький шанс, что лорд и леди Джеффри не станут возражать, вокруг всегда будет это мрачное облако, мешающее им видеть меня так, как хотелось бы. И мне невыносимо видеть тебя. Или твоих родных. Думать о тебе каждый день. Будет еще хуже, чем раньше. Много, много хуже.
