— А Парнас? — гнул Ким свою нескончаемую дельфинью, пуповинную, бедренную линию. — На Парнасе обитают музы, искусство! Получается, что в одном узле, в одном пупе увязано все самое главное: красота, искусство и любовь! И все это они, дельфины…
Анька взглянула на часы: половина второго, до ночи еще ох как далеко… Погодите, погодите… как это половина второго? Это что же, она просидела тут целых три часа без малого? Вернее, с малым — с Павликом, не кормленным, не поенным, на дневной сон не уложенным…
— Надо же, сколько времени! — воскликнула она, вскакивая на ноги. — Павлику давно уже пора обедать. Слушай, Ким, а кто охраняет тебя по ночам? Десант на вертолетах?
Он непонимающе заморгал. Вот же дурачок.
— Да нет, про десант я пошутил. Запираюсь, и всё тут.
— Запираешься, а? — уже начиная сердиться, проговорила Анька. — А если кто-нибудь приедет?
— Кто может приехать?
«Боже, да он натуральный кретин!» — подумала она.
— Откуда мне знать, кто к тебе приезжает. Другие командировочные, например. Или рыбу привозят…
— Рыбу привозят утром.
— Я сейчас тебе в лоб дам! — свирепо выпалила Анька. — Как к тебе войти ночью?
— Так бы и сказала. Я оставлю калитку открытой.
Ага. Выходит, этот наглец только разыгрывал непонимание. Боже, как далеко до ночи…
— Ты что, решил, что я собираюсь к тебе прийти? — презрительно усмехнулась она. — С чего ты взял? Павлик! Павлик! Нам пора! Да оторвись ты уже от этого Зевса!
— Гера.
— Какой Гера?
— Это не Зевс, это Гера, — смущенно повторил Ким, чувствуя ее растущее раздражение. — Зевс вон там, в углу… А вон там Афина и Артемида…
— Да хоть пеламида… — зловеще прошипела Анька. — Ребенку пора есть и спать. Павлик! Если ты сейчас же не перестанешь обниматься с Герой и не подойдешь к маме, я не знаю, что я с тобой сделаю!
Она прибежала к нему этой же ночью, едва дождавшись, когда дети заснут. Над ночью висела полная луна, полная забытых обещаний, невысказанных слов и неясной тоски. Во тьме кустов верещали цикады, громко и отчаянно, как перед концом света. Но даже их сверлящий треск не мог заглушить грома ночной тишины, оркестра подавленных вздохов, скрипок шелестящего шепота, литавры тихого счастливого смеха. Любовь правила бал-маскарад в ночном городе, и сны спящих детей подпевали ей из распахнутых настежь окон. И лишь старики, ворочающиеся бок о бок с бессонницей в постелях своего последнего одиночества, лишь они пытались образумить обезумевший от желания мир.
— Остановитесь, одумайтесь! — бормотали старики, смаргивая влагу со слезящихся глаз. — В темноте все выглядит иначе. Еще несколько часов, и настанет день, и в его свете дворец обернется конурой, высокая драма — низменным фарсом, а герой-любовник — скучной дешевкой. Что станется тогда с вашим сердцем, источающим сейчас любовный нектар? Кровью умоется оно, кровью горя, гноем разочарования и утраты…
Только вот кому есть дело до стариков, до их надоедливого занудства, когда по городу, раскачивая бедрами, шествует карнавальная похотливая ночь, ночь-триумфатор, ночь-шлюха, ночь-любовница…
Анька еще издали увидела, что калитка слегка приоткрыта. Перед тем как войти, она остановилась перевести дух. После быстрой ходьбы сердце отчаянно колотилось в ребра… или не от ходьбы?.. Вдох, еще вдох. Круглая луна выжидающе разглядывала ее в монокль, удивлялась: «Чего же ты ждешь? Разве не думала об этом с самого утра, не считала минуты? Разве не бежала сюда сломя голову?»
Думала, бежала — все правильно… И все же — сколько горькой сладости таится в этом последнем промедлении, в этом намеренном, дразнящем оттягивании решительного момента! Словно взводишь пружину, заряжая ее дополнительной силой с каждой протекшей секундой, долгой и томительной, как год. Как тогда, на подножке поезда, в виду ночной неведомой станции: спрыгнуть?.. — не спрыгнуть?.. Анька сделала глубокий вдох и толкнула калитку.
Он сидел на низеньком табурете в трех метрах от входа. Сидел и ждал, ждал ее.
— Ты что тут сидишь? — шепотом спросила она. — Наказали?
— Тебя жду, — тоже шепотом ответил он.
— Давно ждешь?
— С тех пор, как вы ушли.
— А если бы я не пришла? Так и умер бы на этом табурете?
— Не знаю. Может, и умер бы.
Анька повернулась к калитке и задвинула щеколду. Спросила, не оборачиваясь:
— Мы ведь никого больше не ждем?
— Ну, разве что рыбу привезут…
— Рыбу привозят утром, — ответила она в тон, принимая его игру.
— Или какой-нибудь командировочный приедет…
— А командировочного спустит вертолетный десант, — решительно ответила Анька, поворачиваясь и подходя к нему. — Встань. Встань перед дамой.
Он подчинился, и Анька, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в губы. Ким прижал ее к себе, и какое-то время они стояли так перед запертой калиткой, слегка покачиваясь от счастья.
— Пойдем! — вдруг сказал он и, не дожидаясь ответа, потянул ее за собой.
На спокойной, мерно колышущейся поверхности моря серебрилась луна, сыпала вниз белые сверкающие крошки, помечая себе обратную дорогу. Дельфиний вольер. Мостки.
— Сюда, садись…
Ночью вода была еще теплее, чем днем. Под ногами шевельнулась тень, блеснула луна на крутой линии дельфиньей спины, и смеющаяся морда легко коснулась Анькиной пятки.
— Привет, — сказала Анька, — давно не видались. Кто это, Гера?
— Нет, — прошептал Ким, — это Зевс. Заигрывает с тобой. А девушки пока не решаются. А может, ревнуют.
— Брось, неужели я могу соперничать с Герой и Афиной?
— Ты еще красивее, — убежденно проговорил он. — Ты самая красивая дельфиниха, какую я только видел.
— Ух ты! — улыбнулась она. — В дельфинарии это определенно можно счесть за комплимент.
Ким сбросил рубашку и скользнул в воду.
— Иди сюда! Ты когда-нибудь плавала с дельфинами?
— Ты что! Вот так, прямо…
— Ну да! — он смотрел на нее, держась одной рукой за мостки, а вокруг него ходили неясные тени гладких стремительных тел. — Говорю тебе, это здорово!
— Я не взяла купальника, — сказала она.
— Дельфины обходятся без купальников.
— Тогда отвернись!
— И не подумаю. От Афродиты не отворачиваются.
Анька фыркнула и стянула через голову платье.
— Нравится? Как тебе мое бедро? Похоже на дельфинью спину?
— Сними все, — хрипло сказал он.
Она помедлила, как давеча перед калиткой. Счастье плескалось под сердцем, и сердце раскачивалось утлой лодчонкой на ладони ночного залива. Спрыгнуть, не спрыгнуть?
