— Это так. Но она не любит, когда ее жалеют.
Лесли уже вошла в дом и спустя несколько мгновений встретила своих гостей на парадном крыльце. Она приветствовала Оуэна Форда с холодной вежливостью и деловым тоном сообщила ему, что комната и ужин для него приготовлены. Дик с довольной улыбкой неуклюже подхватил саквояж и, волоча ноги, понес его наверх. Так Оуэн Форд был водворен в качестве жильца в старый дом среди ив.
Глава 24
«Книга жизни» капитана Джима
— У меня есть идея — пока она похожа на маленький, невзрачный кокон, но из него, возможно, выйдет великолепная бабочка осуществленной мечты, — сказала Аня Гилбрету, когда добралась в тот вечер домой.
Гилберт вернулся раньше, чем она ожидала, и уже лакомился земляничным пирогом Сюзан. Сама Сюзан присутствовала тут же, на заднем плане, как довольно суровый, но милосердный дух-хранитель, и находила в том, что смотрела, как Гилберт ест пирог, ничуть не меньшее удовольствие, чем он в том, что ест его.
— В чем заключается твоя идея? — поинтересовался он.
— Пока не скажу — сначала я должна выяснить, осуществима ли она.
— Что за малый этот Форд?
— Очень приветлив, и внешность довольно приятная…
— — Ax, — доктор, дорогой, такие красивые уши! — с жаром вставила Сюзан.
— Думаю, ему лет тридцать или тридцать пять. Он говорит, что собирается писать роман… У него мелодичный голос, восхитительная улыбка, и одет он к лицу, но почему-то выглядит как человек, чья жизнь не очень-то легка.
Вечером следующего дня Оуэн Форд зашел к ним, чтобы передать Ане записку от Лесли, и они провели предзакатный час, беседуя в саду, а затем покатались под луной по гавани в маленькой лодке, приготовленной Гилбертом для летних прогулок. Оуэн очень понравился и Ане, и Гилберту. У обоих возникло такое ощущение, будто они знакомы с этим человеком много лет, — ощущение, служащее отличительным признаком подлинного взаимопонимания, характерного для отношений между всеми теми, кто принадлежит к племени, знающих Иосифа.
— Очень мил! Не зря у него такие уши, — заявила Сюзан, когда гость удалился. Он сказал ей, что в жизни не ел ничего вкуснее ее слоеного торта с земляничным вареньем, и отныне сердце впечатлительной Сюзан принадлежало ему навеки. — Он обладает обаянием, — размышляла она, убирая со стола остатки ужина. — Очень странно, что он не женат, ведь такому мужчине, как он, стоит только сделать предложение, и ни одна женщина не сможет отказать… Впрочем, может быть, он вроде меня и пока еще не встретил свою суженую.
Сюзан была погружена в весьма романтические раздумья все то время, пока мыла посуду после ужина.
Два дня спустя, под вечер, Аня взяла Оуэна Форда с собой на маяк, чтобы представить его капитану Джиму. Клеверовые поля, протянувшиеся вдоль берега гавани, белели в сумерках, овеваемые западным ветром, и капитан Джим располагал одним из своих красивейших морских закатов, чтобы блеснуть им перед гостями. Сам капитан только что вернулся с другого берега гавани.
— Пришлось сходить туда, чтобы сказать наконец Генри Поллоку, что он умирает. Все остальные боялись сказать ему это — думали, он придет в ярость. Он, казалось, был полон решимости жить и жить и строил кучу всяких планов на осень. Его жена решила, что следует сказать ему правду и что я буду самым подходящим человеком, чтобы раскрыть ему глаза и объяснить, что ему уже не поправиться. Мы с Генри — старые приятели, много лет плавали вместе на «Серой Чайке». Ну, пришел я, сел у постели Генри и говорю ему, прямо и просто, так как если что-то должно быть сказано, то ни к чему тянуть время. «Приятель, — говорю я ему, — похоже, ты получил приказ о последнем выходе в море». Говорю, а сам вроде как дрожу внутренне, так как ужасное это дело, когда приходится говорить о неотвратимой близкой кончине человеку, который и не подозревает о том, что умирает. Но вдруг — вы только представьте, мистрис Блайт, — Генри поднимает ко мне худое, морщинистое лицо, смотрит на меня своими веселыми старыми черными глазами и говорит: "Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, Джим Бойд, если хочешь меня просветить. А это известно мне вот уже больше недели". Я онемел от удивления, а Генри засмеялся. «Входишь ты ко мне, — говорит, — с лицом, торжественным, как надгробный камень, и садишься тут, сложив руки на животе, и сообщаешь мне такую вот заплесневелую новость! Эх, Джим Бойд, смех, да и только!» — «Кто сказал тебе об этом?» — спрашиваю его как-то глуповато. "Никто, — говорит. — На прошлой неделе во вторник я лежал здесь ночью без сна… и я просто знал, что это так. У меня и раньше были подозрения, но в ту ночь я знал. А виду я не подал ради жены И я очень хотел бы построить сам тот амбар, так как Эбену ни за что не сделать его так, как надо. Но так или иначе, а теперь, когда ты, Джим, сказал, что думаешь, и облегчил тем душу, улыбнись и расскажи мне что-нибудь интересное…" Вот так. Они боялись сказать ему, а он все это время знал. Удивительно, как природа заботится о нас — не правда ли? — и сообщает нам то, что нам следует знать, когда приходит положенный час. Я еще не рассказывал вам, мистрис Блайт, историю о том, как Генри подцепил себя за нос рыболовным крючком?
— Нет.
— Мы с ним посмеялись сегодня над этой историей. Случилась она почти тридцать лет назад. Он, я и еще несколько человек вышли в море на большой лодке ловить макрель. День выдался на славу — в жизни не видел такого огромного косяка макрели в заливе! Все были возбуждены, а Генри — тот стал совсем как бешеный и ухитрился каким-то образом воткнуть рыболовный крючок сбоку в нос. Ну, воткнул — и ни туда, ни сюда: на одном конце зазубрина, на другом — большой кусок свинца. Мы хотели сразу же отвезти Генри на берег, но он был в пылу азарта и сказал: «Не я буду, если брошу такой косяк! Только столбняк мог бы мне помешать!» И он продолжал работать как одержимый, таскал рыбу со страшной скоростью и только постанывал изредка. Наконец косяк прошел, и мы вернулись с отличным уловом. Тут я взял напильник и стал пытаться перепилить этот крючок. Я пилил так осторожно, как только мог, но слышали бы вы Генри… нет, это было не для ваших ушей. Хорошо, что дам не было поблизости. Как правило. Генри не ругался, но в свое время слышал на берегу немало крепких выражений и тут воскресил все их в своей памяти и осыпал меня ими без устали. В конце концов он заявил, что больше не в силах выносить эти мучения и что я начисто лишен чувства сострадания к ближнему. Так что мне пришлось запрячь лошадь и отвезти его к доктору в Шарлоттаун, за тридцать пять миль — ближе докторов в те дни не было, — отвезти все с тем же проклятым крючком, торчащим из носа. Когда мы добрались туда, старый доктор Крэбб просто взял напильник и перепилил крючок именно так, как пытался это сделать я. Только он ни капельки не заботился о том, чтобы не причинить Генри боли!
Визит к старому другу оживил в памяти капитана Джима множество событий минувших лет, и теперь он всецело предался воспоминаниям.
— Генри спрашивал меня сегодня, помню ли я тот случай, когда старый священник, отец Шиники, благословил лодку Александра Мак-Алистера. Еще одна удивительная история… и все, до единого слова, — сущая правда. Я сам был в той лодке. Однажды утром на рассвете мы вышли в залив, Генри и я, в лодке Александра. Кроме нас и Александра в лодке был один паренек-француз — католик, разумеется. Ну а так как отец Шиники перешел из католической веры в протестантскую, то католики к нему особо дружеских чувств не питали… Ну, просидели мы в заливе под палящим солнцем до полудня — и хоть бы раз клюнуло! Когда мы вышли на берег, старый отец Шиники был там и как раз собирался уходить, так что он и говорит нам со своей обычной французской вежливостью: «Мне очень жаль, мистер Мак-Алистер, что я не могу сам выйти сегодня с вами в море, но я даю вам мое благословение. Вы поймаете тысячу рыб сегодня после обеда». Ну, тысячу мы не поймали, но их оказалось ровно девятьсот девяносто девять — самый большой улов для маленькой лодки на всем сель верном берегу в то лето. Чудно, правда? Александр Мак-Алистер спросил у того паренька-француза: «Ну, и что ты думаешь об отце Шиники теперь?» — «Что ж, — проворчал тот, — я думаю, у старого дьявола еще остались в запасе благословения». Боже мой, как Генри хохотал сегодня над этой историей!
