— Да, но… — замялась Энн. — Диана говорит, что все возьмут с собой корзинки с едой. Ты же знаешь, Марилла, что я не умею готовить, и хотя я согласна пойти на пикник без пышных буфов, мне будет очень стыдно явиться туда с пустыми руками, без сэндвичей или еще какого-нибудь угощенья. Это так меня беспокоит…
— И нечего об этом беспокоиться. Приготовлю я тебе пирожков и всего прочего.
— Ой, Марилла, миленькая, как я тебе благодарна! Энн бросилась на шею Марилле и поцеловала ее в сморщенную щеку. Это был первый случай в жизни Мариллы, когда она ощутила детский поцелуй на своем лице, и ее пронзило непривычное чувство нежности. Эта порывистая ласка Энн заставила ее заговорить с удвоенной строгостью:
— Вот еще придумала — целоваться. Лучше бы слушалась и приходила домой вовремя. А готовить тебе, конечно, надо учиться, я давно уже думаю, что пора начинать. Только уж больно ты у меня безалаберная, а когда готовишь, надо не мечтать, а помнить все время о том, что у тебя на плите.
Всю следующую неделю Энн не могла ни думать, ни говорить ни о чем, кроме предстоящего пикника.
Когда они в воскресенье возвращались с Мариллой из церкви, Энн призналась, что у нее мороз пошел по коже, когда священник объявил с кафедры о том, что в среду воскресная школа организует пикник.
— Ой, Марилла, у меня внутри все замерло от восторга. Я, наверно, до сих пор не верила, что пикник на самом деле будет. Боялась, что я все это себе вообразила. Но уж когда священник что-то с кафедры объявляет, значит так оно и есть.
— Ох, Энн, ты так себя взвинчиваешь, когда ждешь чего-нибудь хорошего, — со вздохом сказала Марилла. — Боюсь, у тебя в жизни будет много разочарований.
— Но, Марилла, ждать чего-нибудь хорошего — это такое удовольствие. Может, это хорошее и не случится, но ты уже ему порадовалась, воображая, как это будет замечательно. Я считаю, что лучше пусть меня постигнет разочарование, чем вообще не ждать от жизни ничего хорошего…
В этот день Марилла, как обычно, заколола ворот платья аметистовой брошью. Она всегда надевала ее в церковь. Наверное, ей показалось бы чуть ли не кощунством явиться в церковь без броши — все равно что забыть Библию или десятицентовик для церковной кружки. Аметистовая брошь была ее самой большой ценностью. Когда-то мать Мариллы получила эту брошь в подарок от брата-матроса, а от нее брошь перешла Марилле. Старомодной овальной формы, она была украшена великолепными аметистами, а в ладанке помещалась прядь волос матери. Марилла плохо разбиралась в драгоценных камнях, но аметисты казались ей необыкновенно красивыми, и когда она прикалывала брошь к своему выходному коричневому платью, то ни на секунду не забывала об их переливчатом лиловатом сиянии.
Увидев эту брошь в первый раз, Энн пришла в восторг:
— Ой, Марилла, какая очаровательная брошь! Не знаю, как ты ухитряешься слушать проповедь и молиться, когда на тебе такая красота. Я бы ни за что не смогла. Я так люблю аметисты! Раньше, когда я еще не видела бриллиантов, а только читала о них, мне казалось, что они должны быть лиловыми. Но когда я увидела у одной дамы кольцо с настоящим бриллиантом, я даже расплакалась от разочарования. Конечно, это был очень красивый камень, но я представляла его себе совсем по-другому. Можно, я подержу брошь, Марилла? А ты не думаешь, что аметисты — это души добрых фиалок?
Глава четырнадцатая ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ
В понедельник, за два дня до пикника, Марилла вышла из своей комнаты, озабоченно хмурясь. — Энн, — спросила она девочку, которая лущила горох за безукоризненно чистым кухонным столом, распевая «Нелли в орешнике» — Диана все же научила ее этой песенке, — ты нигде не видела мою брошь? Я считала, что приколола ее к подушечке для булавок, но ее там нет.
— Я видела брошь, когда ты уходила на заседание общества, — как-то странно помедлив, проговорила Энн. — Я проходила мимо твоей комнаты, заметила ее на подушечке и зашла посмотреть.
— Ты ее трогала? — Марилла сурово сжала губы.
— Д-да, — призналась Энн. — Я взяла ее и приколола себе на грудь — посмотреть, идет мне или нет.
— Кто же тебе позволил брать мои вещи? Так нельзя. И в комнату ко мне незачем было заходить, а уж тем более трогать то, что тебе не принадлежит. Куда ты ее дела?
— Я положила ее обратно на комод. Минуточку поносила и положила на место. Извини меня, Марилла, я не знала, что это нехорошо — зайти к тебе в комнату и примерить брошь. Теперь я понимаю, что этого не надо было делать, и больше никогда не буду. Ты не можешь отрицать, что, по крайней мере, я не повторяю одну и ту же ошибку дважды.
— Но ты не положила ее на место. Броши нигде нет. Ты взяла ее и куда-то унесла, Энн.
— Нет, положила! — поспешно и, как показалось Марилле, дерзко заявила девочка. — Я, правда, не помню, приколола я ее к подушечке или нет. Но я точно знаю, что оставила ее на комоде.
— Ладно, попробую поискать еще, — вздохнула Марилла, решив, что у нее нет оснований не верить девочке. — Если ты положила ее на место, то она там и лежит. А если нет, значит ты ее унесла.
Марилла пошла к себе в комнату и тщательно ее обыскала, поглядев не только на комоде, но везде, куда могла завалиться брошь. Однако броши нигде не оказалось, и Марилла вернулась на кухню с потемневшим лицом.
— Энн, брошь исчезла. Ты сама призналась, что последней брала ее в руки. Что ты с ней сделала? Скажи мне правду! Ты унесла ее и потеряла?
— Нет, я не уносила ее из комнаты, — серьезно ответила Энн, прямо глядя в глаза Мариллы. — Могу положить голову на плаху, хотя мне не очень ясно, что такое плаха. И ничего другого я тебе сказать не могу.
Последние слова девочки Марилла восприняла как вызов.
— Это неправда, Энн. Я же вижу. Можешь больше вообще ничего не говорить, пока не решишься сказать правду. Иди к себе в комнату. Будешь сидеть там до тех пор, пока чистосердечно не признаешься.
— А горох с собой взять? — кротко спросила Энн.
— Нет, я сама доделаю. Иди и подумай.
Энн ушла, а Марилла занялась домашними делами. На душе у нее было очень нехорошо. Неужели дорогая брошь пропала? Что, если Энн ее потеряла? И как ей не стыдно отрицать, что она ее взяла, ведь сама брошь никуда не могла деться? Врать в глаза, да еще с таким невинным видом!
«Господи, пусть бы случилось все что угодно, но не это, — думала Марилла. — Определенно, она не хотела ее терять. Просто взяла поиграть, чтобы легче было представить себя какой-нибудь графиней. Конечно, взяла она, больше некому, в комнату после нее вообще никто не входил. А брошь-то пропала. Наверное, потеряла и боится признаться — думает, что я ее строго накажу. Неужели она способна солгать? Это похуже, чем вспыльчивый характер. Ужасно, когда у тебя в доме живет ребенок, которому нельзя доверять. Не так жалко брошь, как тяжело сознавать, что Энн обманывает. Сказала бы правду — мне сразу стало бы легче».
