Назлы шла быстро, словно боялась куда-то опоздать, но город еще спал. Впереди был целый длинный день. Утром должен был прийти Омер со своим другом Рефиком, потом обязательно заглянет дядя Рефет, они вместе позавтракают, и папа отправится на торжественное заседание меджлиса; затем все вместе пойдут на стадион, а после, наверное, тоже все вместе прогуляются по Енишехиру, дойдут до Улуса и посмотрят салют. Назлы хотелось предвкушать все это, сердиться на людей, не вывешивающих флаги, и вспоминать минувшие праздничные дни, но в голову лезли другие мысли, от которых непросто было избавиться. «Как-то сложится наша жизнь с Омером?» — тревожно думала она, проходя мимо школы и глядя на окна, украшенные портретами Ататюрка, флагами с портретами Ататюрка и фонариками. Назлы вспомнилась Маниса и праздники ее детства. Тогда ее отец был центральной фигурой праздничной церемонии. Губернатор Мухтар-бей произносил речь, потом первые лица города поздравляли друг друга и не забывали погладить по головке дочку губернатора, одетую в красное платье и с белыми бантами в волосах. Мама не то насмешливо, не то печально улыбалась, прислушивалась к своим больным легким и мягко напоминала дочке, что нужно делать, а чего делать ни в коем случае не следует. Ататюрк, чьего визита тогда можно было ожидать в любой день, теперь болен, мама умерла. Назлы успела съездить в Стамбул, поучиться в университете и вернуться. Говорили, что Ататюрку уже не суждено поправиться. Вчера вечером папа сказал, что на стадионе зря готовятся к его приезду, и прибавил, что атмосфера этого праздника будет исполнена не столько радости, сколько страха и тревожного ожидания.
В двадцать минут восьмого Назлы вышла на главный проспект. На проспекте уже были люди. Дворник подметал опавшие с молодых тонких деревьев листья, студент летного училища, словно стесняясь своей синей формы, перетаптывался с ноги на ногу у двери нового многоквартирного дома и чего-то ждал. Мужчина с ребенком за руку рассматривал лежащие на земле газеты, ребенок размахивал флажком. Все газеты были с шапкой: «Республике — пятнадцать лет!» «А мне — двадцать два года, — думала Назлы. — Скоро я выйду замуж. Когда?» Ей вспомнилось, какой хмурый вид был у Омера в последнее время. Омер приходил к ним домой, садился в кресло напротив венецианского пейзажа и смотрел на Назлы — и в то же время сквозь нее, в какую-то неведомую точку. Его нужно было вывести из задумчивости, но Назлы чаще всего никак не могла придумать, что бы такое ему сказать. Она никогда не считала себя глупой или неинтересной и была уверена, что в письмах, которые писала Омеру, представала вполне современной молодой девушкой. Дочь убежденного сторонника реформ, она имела мнение по каждому вопросу современной жизни. Не стеснительна. Может быть, не красавица, но точно и не дурнушка.
Чтобы избавиться от неприятных мыслей, Назлы быстро перешла на другую строну проспекта, туда, где на деревянном заборе вокруг строящегося дома были расклеены плакаты. Такие плакаты еще несколько дней назад появились по всему городу. На одном из них под надписью «Вместе с народом, во имя народа» была изображена женщина в платке с ребенком на руках. На другом — крестьянин в кепке и с графиком роста грамотности в руке на фоне толпы. «Успехи народного образования в республиканский период», — было написано на этом плакате. Назлы вспомнился Рефик. Его было жалко: сколько он работал над своим проектом, мечтал, что поможет родине сделать шаг вперед, — и уперся в стену непонимания. Мухтар-бей сводил Рефика с министрами, приглашал на обед некоторых своих коллег по меджлису только для того, чтобы познакомить с ним, но результат неизменно был один и тот же. И ведь, похоже, все, кроме самого Рефика, заранее знали, чем всё закончится. Больше всего Назлы удивляла именно наивность Рефика: как такой умный, образованный человек, инженер, может быть настолько оторван от реальности? «А что значит быть реалистом?» — спросила она себя. Отец называл реалистом Рефет-бея. Дядя Рефет оставил политику и занялся коммерцией. Перебрался в свой загородный дом в Кечиорене и, пока Мухтар-бей заседал в меджлисе, попивал вино у камина и играл в нарды. Своих старых друзей политиков он призывал «открыть глаза на реальность». Но отец не был реалистом. И Рефик, не видящий того, что заранее видно всем, тоже, конечно, никакой не реалист. А Омер? Он заработал много денег на строительстве железной дороги — реалист он или нет? Она начала было раздумывать об этом, но испугалась. Неприятные мысли так и лезли в голову. К тому же в ногах уже чувствовалась усталость. Назлы снова перешла на другую сторону и решила возвратиться домой. «Хорошо, а я — реалист или нет?» — спросила она себя. Через несколько шагов подумала: «Омер умный, красивый, а теперь еще и богатый!» — и покраснела. Ей хотелось быть чистой и безгрешной, как та дочка губернатора в красном платьице. А между тем и Республика, и она сама давно уже потеряли прежнюю чистоту. Она не понимала, что заставило ее так подумать, но чувствовала, что плакаты на заборе — смешны, а разгуливающий в праздничное утро в пижаме сосед-полковник — прав. Потом она вдруг сказала себе: «Я — дочь Республики!» Так ее часто называл после второй рюмки ракы отец. «Дочь Республики встречает ее пятнадцатую годовщину!» Думать не хотелось.
На углу одной из выходящих на бульвар улиц расположился со своим товаром цветочник. Фасад дома напротив был целиком затянут огромным флагом. По проспекту на велосипеде разъезжал мальчишка — еще одна ранняя пташка. Навстречу Назлы шли два сторожа, ели бублики. Девочка в скаутской форме переходила дорогу. «Она тоже дочь Республики», — подумала Назлы. Ей стало жалко девочку. Вспомнилась печальная мамина улыбка. «Какой должна быть дочь Республики?» У мужчин были вполне определенные взгляды на то, какими качествами должна обладать «современная молодая девушка». В газетах печатались результаты соответствующих опросов. Ответы были неизменны: современная молодая девушка должна без стеснения разговаривать с мужчинами, верить в идеи Ататюрка… Скучно.
Назлы заметила, что пошла быстрее — ноги словно хотели угнаться за мыслями. Девочка в скаутской форме, гордо подняв голову, прошла мимо. «И она выйдет замуж, и у нее будут дети…» Вспомнилось, как Омер очень пренебрежительным тоном сказал эти слова о какой-то другой девушке. И еще как он говорил, что терпеть не может кухонный запах. Он сравнивал себя с литературным персонажем, с Растиньяком — как это по-детски! Назлы сначала очень раздражала его манера подражать герою романа, но потом она решила отнестись к этой слабости снисходительно. Однако замечать в мужчинах слабости было неприятно. Это подрывало уверенность в незыблемости окружающего ее мира. Из-за Рефика, наверное, она тоже нервничала по этой причине. «Хочет быть Растиньяком, завоевателем! Как человеку только приходят в голову такие мысли?» Должно быть, он позаимствовал их в Европе. «В конце концов и он женится! На мне, — раздраженно сказала себе Назлы. — Не нравится кухонный запах — значит, жену на кухню не отправит, наймем прислугу. Что нужно молодому мужчине?» Короткий и простой ответ на этот вопрос найти не удалось. «А что нужно мне? Я не хочу быть похожей на маму, но вижу, что этого не избежать». Потом Назлы стала сравнивать Омера и отца. Побывав в Европе, Омер научился ценить свою жизнь. Республика тоже много чему научилась у Европы, многое переняла. Шляпу, например, которая так смешно выглядит на этом прохожем, образ «современной молодой девушки».. «Нет, я не буду никому подражать, как Омер!» Тот однажды в уклончивых выражениях изложил свои взгляды на этот счет, а потом снова невидящим взором уставился куда-то в даль. Еще у него в последнее появилась очень раздражавшая Назлы манера снисходительно улыбаться — так, словно он всё на свете видел и всё испытал. Он становился похож на постигшего истину древнего философа или на китайского мудреца. Потом, впрочем, в его улыбке появлялось что-то насмешливо-презрительное, и Назлы начинала чувствовать, что ее милостиво прощают за ее простоту и глупость. Вдруг ей стало обидно, что в праздничное утро она вынуждена думать о таких вещах. «Я все у него спрошу! Если не хочет на мне жениться, пусть скажет. Спрошу напрямик!» — решила она, но, свернув с проспекта, поняла, что спросить не сможет, потому что покраснеет.
