— Ну милый мой, расскажите, что они говорят?
— Что у вас одни черепа на уме.
— Ну, это мы знаем. Я этого и не скрываю. Что еще?
— Говорят, что ваши идеи неправильны…
— Это неинтересно, дальше! Что они говорят обо мне лично?
— Профессор, мы будем вместе с вами работать над журналом. Какое вам дело до всяких сплетен? Мы с ними порвали!
Гыясеттин-бей строго посмотрел на Мухиттина, словно желая сказать: «Ах ты, хитрец!» Покачал головой, повернулся спиной к Мухиттину, взял со стола пачку сигарет и закурил. Потом обернулся и тихо спросил:
— А что молодежь? Уважает ли меня?
— Они говорят, что вы у себя в саду разводите кур.
Лицо профессора Каана исказилось. Щеки будто подтянула вверх невидимая рука, рот раскрылся.
«Да, на этот раз я дал маху! — подумал Мухиттин. — Не надо было об этом говорить. Сам себе могилу рою!»
— Значит, вот что они обо мне говорят? Кур развожу? Постарел, прежнего пыла нет? Так?! — Гыясеттин-бей злился словно не на тех, кто говорил о курах, а на Мухиттина.
— Да не придавайте вы им такого значения, эфенди! — сказал Мухиттин. «Как, однако, на него подействовало!»
— Кто это говорит? Махир? Я ведь его, можно сказать, взрастил!
— Вы всех нас взрастили! — сказал Мухиттин и уселся на тот же стул, с которого недавно встал. Профессор, однако, остался стоять, и Мухиттину стало неудобно. — Я и в своей статье об этом писал.
— Если в основу националистической идеи положить историческое прошлое, то какая, спрашивается, будет разница между ней и идеологией Народно-республиканской партии с ее народными домами?
[99]
Никакой!
— Я тоже так думаю!
— К тому же началась война. Если после нее в мире возникнет совершенно новая ситуация, нам нужно будет найти какие-то новые слова. Какой смысл повторять речи лекторов из народных домов? Вот вы что им скажите!
— Эфенди, я с ними…
— Да, и правда, вы уже говорили! — Гыясеттин-бей сел за стол. На губах у него появилась улыбка, значения которой Мухиттин понять не мог. Посмотрел на бумаги и книги, лежащие на столе, потом на часы.
— Так, стало быть, цель вашего визита… Не повторите ли еще раз в общих чертах?..
Удивившись неожиданно официальному тону профессора, Мухиттин послушно, словно рассказывая внимательному врачу, на что жалуется, заговорил:
— Я не хочу больше сотрудничать с Махиром Алтайлы и его единомышленниками в журнале «Алтынышык». Мы с вами…
— Сколько вам лет? — прервал его Гыясеттин-бей.
— Двадцать девять.
— Как вы еще молоды! Вы инженер, не так ли? Что еще делаете?
— Еще? Занимаюсь журналом.
— А раньше чем занимались?
— Работал по специальности… — проговорил Мухиттин, гадая, к чему клонит профессор.
— Нет, я не о том. Я знаю, вы писали стихи.
— Да, была у меня одна плохая книжка! — сказал Мухиттин и подумал, что окончательно потерял нить беседы и не понимает, что на уме у Гыясеттин-бея.
— Почему же плохая?
— Потому что тогда я ни во что не верил.
— Не верили? Стало быть, главное, по-вашему, верить, не важно во что?
— Нет, я говорю об убеждениях, о правильном мировоззрении! — сказал Мухиттин. «Неужели он хитрее меня?»
Профессор Каан похлопал рукой по лежащей на столе газете.
— Фрейд умер. Что вы об этом думаете?
— Что, простите?
— Вы хоть что-нибудь у него читали? Как вам его взгляды?
Так и не решив, следует ли показаться профессору умным человеком или же только преданным идее, Мухиттин сказал:
— Читал.
Гыясеттин-бей задумчиво улыбнулся.
— Я в свое время случайно познакомился с ним, когда жил в Вене и снимал комнату на Бергассе, 9, неподалеку от того места, где вел востоковедческий семинар. Мне говорили, что на первом этаже находится институт, но что это за институт, я не знал. Однажды вечером хозяйка дома передала мне, что профессор хочет со мной поговорить. Оказалось, что профессор этот — Фрейд. Он сказал, что в институте установлены чувствительные приборы, и попросил, если можно, ходить по дому в тапочках. Я читал одну его книгу, она мне не понравилась, так что я ему сказал: можете сколько угодно говорить, что девочки испытывают вожделение к отцу, а мальчики — к матери, но к нам, туркам, это не относится. Он надо мной посмеялся. — И старый профессор быстро, словно хотел застать Мухиттина врасплох, спросил: — Что вы думаете о его философии?
— Полагаю, в чем-то она верна…
— Вот, пожалуйста! — сказал Гыясеттин Каан и встал. — Не думаю, что из вас получится турецкий националист. Я в этом, собственно, с самого начала не сомневался.
— Простите?
— Вы не верите в турецкую нацию!
Мухиттин вскочил на ноги и чуть ли не простонал:
— Да что вы такое говорите?!
— Я вообще не думаю, что вы можете во что-нибудь верить. Вы очень самодовольный и наглый человек. Все время пытаетесь показать, какой вы умный. — Профессор сделал несколько шагов в сторону Мухиттина, немного помолчал и заговорил снова, медленно и размеренно, как машина: — Однако вам следует понимать, что такие люди, как я, не могут воспринимать подобное поведение иначе как неуважение. Вы же один раз себя выдали. Человеку гордому и самолюбивому за такое дело браться не стоит… — Он поморщился и продолжил: — Махир задел твое самолюбие, вот ты и пришел ко мне, так ведь? А завтра пойдешь к кому-нибудь другому. Все, поговорили и хватит. Я ведь Махира знаю, мы с ним видимся… Как ты на его дочь смотришь, а? — И профессор направился к двери.
Мухиттин тоже сделал шаг в сторону двери.
— Я не сказал бы, что совершил ошибку!
— Снова ты о себе! — проговорил Гыясеттин-бей, берясь за ручку двери. — Фрейд, видите ли, в чем-то прав! Ишь, какой умный! Нет, ты не можешь быть достойным сыном нации, живущей с мечом в руке! — Его глаза на мгновение сверкнули. — Все, что хотел, я у тебя выведал. Теперь мне все известно. Кур, стало быть, развожу! Зачем ты это сказал, a? Ты о себе такого высокого мнения, но меня провести не смог! — Профессор открыл дверь. — Растяпа!
— Превосходно, ничего не скажешь, — пробормотал Мухиттин, переступая порог.
— Как твоего отца звали?
«При чем тут отец? — подумал Мухиттин, направляясь к входной двери. — Мой отец был военным».
— Как его звали? Хайдар! Шиит!
[100]
— Гыясеттин Каан шел в двух шагах позади Мухиттина. — Махир мне сказал. Он служил вместе с твоим отцом. Говорит, так себе был человек, не очень достойный. Что, не ожидал? Махир все мне рассказал, и как тебя облапошил — тоже. Сказал тебе, что твой отец был великим человеком, ты и растаял, как малое дитя!
