— Как бы то ни было, ораторствовал он, ораторствовал и в конце концов говорит: «Настало время что-то делать!» Призвал, стало быть, к активным действиям.
— Правильно!
— А мама и отвечает: «Лично я могу сделать только одно: собрать чемодан и уйти!» И начинает собираться.
— Как драматично!
— Однако не каждая женщина так поступит. Мама до сих пор гордится своим уходом!
— А каково в то время было материальное положение твоего отца?
— Аховое. Он продал акции компании, открыл издательство и все деньги проел. К тому же некоторое время жил в Париже.
— Когда он туда уехал? Чем там занимался?
— Не знаю. Наверное, искал смысл жизни. А уехал, кажется, в 1951 году.
— Нет, твой отец искал не только смысл жизни, но и способы помочь родине. Иначе разве стал бы он продавать свое имущество и издавать книги, которые не распродаются?
— Да уж, Робинзон, пытающийся отыскать способы спасения родины, сидя в своей комнате… Или в номере парижского отеля. Кстати, вот что, наверное, должно показаться тебе интересным: однажды, будучи в Париже, он повстречал в кафе Сартра.
— Серьезно? — воскликнула Илькнур. — И что делал Сартр?
— Сидел! К тому же на самом обычном стуле, как простой смертный. Мало того, пил, как все, чай — из чашки! Хотя нет, кажется, не чай, а кофе.
— А что сделал твой отец?
— Да ничего. Сидел, смотрел и думал, наверное: «Сейчас я вижу перед собой Сартра!» Нет, в самом деле, почему это тебя так интересует?
— Ахмет, ну мы же просто разговариваем! — смущенно сказала Илькнур.
— Хорошо, расскажу. Отец подошел к нему и спросил: «В чем смысл жизни, месье Сартр? Скажите, как спасти родину?»
— Нет, не так. Он спросил бы: «Как принести в Турцию свет?»
— А месье Сартр, я думаю, ответил: «Месье, если бы я был на вашем месте, то, будучи представителем немногочисленной образованной прослойки вашей слаборазвитой страны, не сидел бы здесь, пия кофе с молоком, а отправился бы на родину работать учителем!» Изрек это Сартр и начал прихлебывать свой собственный кофе.
— Как смешно. Обхохочешься! — сказала Илькнур и, чтобы показать, что злится на Ахмета и не находит его шутки интересными, уставилась в тетрадь, которую все еще держала в руках.
Ахмет встревожился.
— Кстати, что это еще за свет такой?
— Ну как же, — сказала Илькнур со скучающим видом. — Говорят ведь «дожить до светлых дней» и прочее в этом духе. Вот и отец твой прицепился к этому слову Свет, тьма… Из-за своего невежества он всё на свете пытался объяснить этими понятиями.
— Ясно. Ты наконец признала мою правоту, не так ли? — Ахмет вдруг зевнул и улыбнулся. — О чем бишь мы говорили? Скажите-ка, милая Екатерина Михайловна, о чем мы беседовали?
— О тьме, о свете, о спасении родины, о других людях и о смысле жизни, — проворковала Илькнур.
— Однако пора уже оставить в покое других людей и старые тетради. Я хочу немного рассказать вам об искусстве.
— Сделайте милость, Степан Степанович! — улыбнулась Илькнур. — Только сначала чай принесите.
— И правда, о чае-то мы совсем забыли!
Глава 9
ЖИЗНЬ И ИСКУССТВО
Ахмет налил чай в чистые чашки, чашки поставил на маленький поднос и вернулся в комнату.
— О, уже почти одиннадцать! — сказала Илькнур. — Я скоро пойду.
— Постой, мы же еще ни о чем не поговорили!
— Разве? — Вид у Илькнур был задумчивый.
— Да ведь ты только что пришла! Я хотел рассказать…
— О чем?
— Обо всем!
— Ты говорил, что хочешь что-то сказать об искусстве.
— Да! Иногда я боюсь, что перестану верить в искусство. — Ахмет внимательно глядел Илькнур в лицо, чтобы увидеть ее реакцию. — Что тогда будет?
Выражение на лице у Илькнур было спокойное и беззаботное. Она как будто думала: «Сейчас я выпью чаю, пройдусь до дома, надену ночную рубашку и лягу спать».
— Что тогда будет? — повторил Ахмет.
— Да-да, я тебя слушаю.
— Слушаешь, но так, будто я рассказываю сказку.
— Тогда я закурю. Ведь когда слушают сказки, сигареты не курят?
— Страшно подумать, что будет, если я перестану верить в искусство!
— Да, для тебя как для художника это было бы очень плохо.
— Нет, ты не понимаешь. Какое там «плохо»! Это будет настоящая катастрофа. И вот сейчас я боюсь, что это может случиться. Боюсь, потому что Хасан, наверное, был прав, когда говорил, что этими картинами революции не сделаешь. — Ожидая ответа, Ахмет немного помолчал, потом, занервничав, встал. — Скажи мне, что ты думаешь? Прав Хасан? Скажи, что неправ!
— Скажу, если хочешь. Хасан неправ!
Ахмет начал расхаживать по комнате. Потом остановился, посмотрел на картины и прошептал:
— Какой в них смысл?
— А как же твои теории искусства?
— Мне казалось, что они не только мои, но и твои тоже. Кто, в конце концов, пишет диссертацию по истории искусства?
— Да, но моя тема — архитектура. А произведения архитектуры, знаешь ли, не вызывают сомнений в своей полезности. Особенно если речь идет об османской архитектуре. Не думаю, что какому-нибудь архитектору османских времен случалось сомневаться в нужности, скажем, мечети. Если он и сомневался в чем-нибудь, так это в том, красиво ли, соразмерно ли выглядит его творение. Но у тебя-то проблема совсем другого рода. Ты не веришь, что твои картины вообще нужны!
— Да, — с безнадежностью в голосе сказал Ахмет. — Как же быть?
— То-то же! А кто смеялся над заботой османских архитекторов о целостности?
— Ты мстить будешь или по-дружески мне поможешь?
— Я скажу, что думаю.
— Говори.
— Когда к тебе приходят такие мысли, гони их прочь. Или не гони, но тогда уж иди до конца.
— И что тогда?
— Бросишь живопись. А может, начнешь рисовать по-другому — вернешься, например, к деревенским сюжетам.
— Чем так, я уж лучше уйду в политику.
— Нет, по-моему, ты неправильно ставишь вопрос. Проблема ведь заключается в том, что значит быть реалистом. — Илькнур улыбнулась. — Но я поняла, почему ты так взволнован. Ты беспокоишься из-за того, что решил помогать Хасану и работать в его журнале.
— Как ты можешь такое говорить!
— Послушай. Почему ты решил работать в журнале? Потому что решил, что взгляды этих людей тебе близки, потому что Хасан попросил, и ты подумал, что отказаться было бы не по-мужски, и так далее. По-моему, это всё не так уж важно. А тоскливо тебе сейчас потому, что ты, согласившись работать в журнале, показал, что признаешь правоту тех, кто призывает к «активным действиям», и сам решил приступить к этим самым действиям — или, по крайней мере, заняться чем-то таким, что выглядит более полезным и нужным, чем живопись. Почему ты чувствуешь потребность в этом? Потому что они, — Илькнур указала рукой на картины, — не кажутся тебе нужными и полезными, потому что живопись не может быть для тебя всем. Так?
