— Хорошо, так в чем же смысл жизни?
— В спасении родины! Хорошо, что Хасан к тебе обратился.
— И всё? Ради этого мы живем?
— Да! К тому же я думала, что ты серьезно говоришь об этих вещах. А ты шутишь.
— Ты сама говорила, что это шутка! — сказал Ахмет и, увидев, что Илькнур нахмурилась, смущенно прибавил: — Конечно, я серьезно. Ты же меня знаешь. Но идея о том, что все на свете увязано со спасением родины, кажется мне немного странной.
— А между тем это так! — сказала Илькнур. «Открой же ты наконец эту дверь!» — говорил ее взгляд.
Ахмет повернул ключ.
— В таком случае наша жизнь не имеет никакой цены. Мы… мы тогда просто инструменты. На нашу долю ничего не остается!
— Не бойся, на твою долю досталось много всего! И ты сам это знаешь. Может быть, даже слишком много. Идеи, мысли, размышления о себе, понимание, беспокойство. Это уже немало, правда?
— Да, немало, — кивнул Ахмет.
Они пошли вниз по лестнице. На бабушкином этаже было тихо. Когда проходили мимо квартиры Османа, Ахмету показалось, что он услышал недовольный голос Нермин. У Джемиля полным ходом продолжалось веселье. «…видели, недавно приехал…» — донесся из-за двери отрывок чьей-то фразы. На остальных этажах царила тишина. Свет в каморке швейцара не горел. Ахмет заметил, что идет на цыпочках. Когда он открывал дверь на улицу, Илькнур спросила:
— Не замерзнешь в этом свитере?
Ахмет махнул рукой. Потом с видом сильного, сурового и выносливого мужчины сказал:
— Не замерзну!
Вышли на улицу. Площадь Нишанташи уже опустела. Время от времени мимо проносилась запоздалая машина, на перекрестке никто никого не ждал. Мыльная вода, вылитая на тротуар из лавок после вечерней уборки, лужицами стояла под деревьями и в ямках между камнями брусчатки; в лужицах отражались огни витрин и неоновых вывесок. Прохожих не было. Нищий с мешком за плечами рылся в мусорных урнах. В витрине магазина готовой одежды босоногий человек вешал новогодние игрушки на сосенку. Мимо участка проехал полицейский джип. У мечети навстречу попался элегантно одетый господин с зонтиком. На углу проспекта Тешвикийе Ахмет снова краем глаза посмотрел на Илькнур. «О чем она сейчас думает? Скоро ляжет спать. Но сначала ей предстоит неприятный разговор с родителями — из-за меня». Думать об этом не хотелось. Ахмет зевнул и стал, как в детстве, читать не балующие разнообразием названия домов, написанные на табличках над дверями. Его рассеянный взгляд фиксировал и другие надписи: названия ресторанов, приклеенное к фонарному столбу объявление мастера по обрезанию, вывески цветочной лавки и парикмахерской, рекламные плакаты в витрине продовольственного магазина и телефонные номера на стекле риэлтерской конторы.
Перед дверью своего дома Илькнур обернулась к Ахмету:
— Ну, давай, пока.
Порылась в сумочке и вытащила ключи.
— Когда теперь? — тихо спросил Ахмет.
— Не знаю.
— Может быть, в среду после обеда?
— А разве ты по средам после обеда не занимаешься с чудо-ребенком?
— На этой неделе — нет. У чудо-ребенка экзамен по математике.
Улыбнулись.
— Тогда ладно. В среду, около четырех или пяти загляну к чудо-художнику!
— Буду ждать! — сказал Ахмет, пытаясь выглядеть веселым.
Илькнур открыла дверь.
— Что насупился? — Улыбнулась. — Все о том же думаешь? Пожалей себя! Послушай, нам еще жить и жить. Кто знает, что еще с нами произойдет!
— Уедешь в Австрию?
— Не знаю.
Ахмет дернулся, но остался стоять на месте, только засунул руки в карманы и странным, сдавленным голосом спросил:
— Может быть, поженимся? — и подумал, какое у него сейчас глупое, перекошенное лицо.
— Странный ты какой-то сегодня, — сказала Илькнур, но ее голос прозвучал тоже не как всегда. — Послушай, что я тебе скажу: возвращайся домой, не мучай себя раздумьями, побольше работай… Я буду по тебе скучать! — Последние слова она произнесла уже из-за порога.
— Да пошлет Аллах покой! — сказал Ахмет и удивился: на душе у него и в самом деле было спокойно.
Илькнур закрыла дверь, помахала рукой в окошко, зажгла свет на лестнице и скрылась из вида.
Глава 10
ПОХВАЛА БЕГУ ВРЕМЕНИ
«Что же я такое сказал?» — думал Ахмет, направляясь в сторону мечети. Пытаясь пробудить в себе стыд, пробормотал: «Семейная жизнь!» — но стыдно почему-то не стало. «В конце концов, что такого? Ну, сказал глупость, с кем не бывает. Илькнур поймет!» Прошел несколько шагов. «Поймет ли?» Вспомнился сегодняшний разговор. «Жизнь, искусство! Как быть? Да, что-то я сегодня чересчур разнервничался. Что, интересно, она думает о том, что я ей наговорил?» Еще несколько шагов. «Она меня понимает! И думает, что я прав. Да ведь и то, о чем я ей говорил, касается не только меня одного!» Мимо с шумом проехала спортивная машина. «Нет. Она вовсе так не думает. Сама ведь сказала, что думает на самом деле: что я эгоист!» Он уже дошел до мечети. «И она права. Я слишком много думаю о своих проблемах. А что это за проблемы такие?» Захотелось посмеяться над собой, и он усмехнулся вслух. «Мои картины непонятны. Никто, посмотрев на них, не кидается устраивать революцию, и это меня печалит. Что еще?» Но быть насмешливым не получалось. Думать о «проблемах» со всей серьезностью не получалось тоже. «И вот так все время: и ни то, и ни сё, то туда, то сюда. С одной стороны — жизнь, с другой — искусство. Нет. С одной стороны — революция, а с другой?..» Попытки такой классификации ему не понравились, и вскоре он понял почему: они могли только нагнать на него тоску. «И все же, что я на самом деле думаю? Какое суждение я вынесу о самом себе? — думал Ахмет, проходя мимо полицейского участка. — Боюсь, что суждение это будет плохим, и поэтому тону в пустословии, заговариваю сам себя. И до того заговорил, что никакого суждения вынести уже не могу!» Через несколько шагов Ахмет решил, что и эти мысли — не что иное, как упражнение в пустословии. «Кто я такой, знают другие. Хасан, например. Хороший паренек. Да, есть в нем что-то детское. Как наивно верит он в свой журнал! Хотя, может быть, что-нибудь из этой затеи и выйдет». Он тоже пытался поверить, что движение, которое возникнет вокруг журнала, будет крепнуть и шириться и в конце концов превратится в партию. Разволновавшись, подумал о том, что частью этого движения будет и он сам. Потом вдруг пробормотал себе под нос: «Переворот будет, переворот! Всё изменится!» По влажному тротуару, опасливо поглядывая на Ахмета, шла собака. «Да ничего не случится. Что думает обо мне Хасан?» Ахмет решил, что в Хасане все-таки очень много детского. Вспомнил, как он пожимал руку Мелек, его шинель и армейские ботинки, и усмехнулся. Человек в витрине все еще наряжал сосенку. «Скоро Новый год. В Нишанташи придет Санта-Клаус и будет продавать лотерейные билеты…» Он уже видел, как Санта-Клаус, сопровождаемый насмешками школьников, продает лотерейные билеты вполне взрослым, солидным людям. «Новый год! Вот и еще один год прошел… А мои мысли все еще напоминают пошлые газетные заголовки. 1970-й… Рисунки в газетах… Седобородый старик уходит, все радостно встречают пухлощекого мальчугана, на поясе у которого написано „1971“. В воскресном приложении карикатура: „Как бы приходящий не заставил пожалеть об уходящем!“ Боится будущего мелкая буржуазия! Пусть бежит время! 1970-й: июньский марш рабочих на Стамбул, девальвация, мои картины… И переворот. Семьдесят вычесть сорок, мне тридцать лет. До сих пор считаю себя центром мира и топорищем для топора не стал!» Когда Ахмет служил в армии, пожилой полковник однажды спросил у него, чем он занимается, и узнав, что живописью, сказал, что ему нужно жениться, «пустить корни» и стать «топорищем для топора» — то есть заняться «настоящим делом». «А сейчас эти военные…»
