Снизу, из сада, доносились голоса расположившихся под каштаном женщин. Вдалеке, над деревьями и черепичными крышами, носились ласточки. На верхушке кипариса сидел коршун. Конец мая, славный погожий день, и сейчас самое лучшее время этого дня. Далеко в небе плавали два красноватых облачка. Солнце, с самого утра обжигавшее сад, сейчас уже готовилось скрыться за крышами Харбийе, однако гостьи не торопились уходить. Осману были слышны ведущиеся под каштаном разговоры.
— Всю зиму я приказывала топить все четыре печки! — тонким голоском говорила Дильдаде-ханым. — В старости человек начинает сильнее мерзнуть.
Лейла-ханым стала весело рассказывать, как хорошо и тепло в квартирах с центральным отоплением.
— Я, наверное, никогда не смогла бы привыкнуть к жизни в этих так называемых многоквартирных домах! — вздохнула Ниган-ханым. Голос у нее был такой тоскливый и жалобный, словно кто-то силком заставлял ее переехать в съемную квартиру.
В беседу вмешалась Нермин — начала говорить о приготовлениях к летнему сезону, о протекающей крыше дома на Хейбелиаде. Чтобы получше разглядеть жену сквозь листву, Осман сделал два шага в сторону и увидел Перихан, как всегда похожую на маленькую девочку. Она не вступала в разговор, только смотрела на свою чашку и по-детски крутила ее в руках. Осман решил, что выпьет чай не с дамами в саду, а в кабинете за чтением писем и газет, но с места не тронулся; продолжал оглядывать сад и прислушиваться к разговору внизу, наслаждаясь ощущением бодрости и здоровья.
Там, в саду, сидели пять добропорядочных домохозяек, и это навевало на Османа мысли о душевном здоровье, отдыхе и радости. Он представил себе каждую из сидевших под каштаном дам: мать, жену Перихан и двух гостий, потом с тревогой вспомнил об Айше и с радостью — о своей маленькой дочке. Потом снова подумал о Кериман, но на этот раз не стал гнать прочь мысли о ней. Незадолго до отъезда Рефика, накануне Курбан-байрама, Нермин узнала о ней и устроила мужу скандал. Потом они помирились, Осман поклялся, что больше никогда не попытается даже увидеть любовницу, Нермин поверила. Глядя на жену, рассказывавшую что-то Дильдаде-ханым, Осман недоумевал, как она смогла так легко ему поверить. «Дело в том, что я впервые в жизни ей солгал! — сказал он себе и стал барабанить пальцами по перилам. — Хорошо, но что было бы, если бы не поверила? А если она поймет, что я ее обманул? Нет, не поймет! Несмотря на все свои достоинства, она всего лишь слабая женщина!» Потом ему пришла в голову другая мысль, не очень приятная, но вызвавшая нечто вроде чувства гордости: «А вот отец бы догадался… Поэтому я при его жизни на такие шалости не осмеливался. Мой отец был таким…» — тут он понял, что снизу его зовут.
— Что ты там стоишь, спускайся вниз! — говорила Ниган-ханым.
Дамы смотрели вверх, поворачивая головы, словно голубки, чтобы получше рассмотреть Османа среди ветвей и листьев. Он поздоровался с ними — веселым, но усталым голосом, перебив начавшую что-то говорить Лейлу-ханым:
— Я только что пришел. Рад вас видеть! Мне надо кое-что сделать, а после я к вам спущусь.
Решив, что гости, увидев его, скоро должны уйти, Осман спустился на второй этаж, взял письма и газеты, крикнул, чтобы чай ему принесли наверх, и зашел в кабинет. Ножом для разрезания бумаги с выгравированным на рукоятке орденом Меджидийе вскрыл конверты. Рефик, как всегда, писал, что задержится еще на несколько месяцев, уверял, что работает над каким-то непонятным «проектом», передавал всем привет, между делом спрашивал брата, как идут дела компании. Осман раздраженно отшвырнул письмо на край стола и взялся за послание Зийи. Он заранее знал, что прочитает в нем, и все равно было любопытно, не прибавит ли двоюродный братец к своим нелепым претензиям и оскорблениям что-нибудь новенькое. Но ничего нового в письме не обнаружилось. Точно такие же письма приходили из Анкары раз в три-четыре месяца: Зийя заявлял, что имеет право на часть наследства дяди, но даже не пытался ничем подтвердить эти смехотворные притязания. Осман уже собирался порвать письмо, но потом решил показать его матери. Чтобы успокоиться, начал листать газеты. Все они писали об одном: о Хатайском вопросе. Осман в последние годы не следил за развитием событий вокруг Хатая и не знал толком, в чем там дело. А ведь у него могло бы быть какое-нибудь собственное мнение по поводу всех этих комиссий, наблюдателей и делегаций, ставших притчей во языцех, — мнение, к которому внимательно прислушивались бы собеседники. «Это все из-за того, что я так много работаю. Нет даже времени следить за тем, что в мире творится!» — подумал Осман и начал читать. «Речь министра иностранных дел. Вчера д-р Арас дал Национальному Собранию пояснения по Хатайскому вопросу Неопровержимые свидетельства творящегося в Хатая насилия…» Осман вдруг понял, что, читая эти строки, думает о том, какую выгоду может принести компании присоединение Хатая к Турции. «Что можно было бы туда поставлять? В конце концов, это новый рынок, и утвердиться там было бы неплохо…» Устыдившись этих мыслей, он решил, что постарается думать о чем-нибудь другом, и продолжил чтение. «Турки Хатая взывают о помощи… Мы отстоим свои права…»
Дверь открылась, и на пороге, извиняясь за задержку, появилась Эмине-ханым с чашкой чая. Вслед за ней в кабинет вошла Лале. Осман поднял голову от газеты и улыбнулся дочке, как и положено вернувшемуся с работы любящему отцу.
— Ну-ка, расскажи, что ты сегодня делала? — спросил он и снова вернулся к газете.
— Ничего, — сказала Лале.
Осман вспомнил, что не приласкал дочку. Ему захотелось подозвать ее к себе и расцеловать.
— Маленькая госпожа сегодня получила в школе оценку «отлично»! — сказала Эмине-ханым, остановившись у двери, чтобы посмотреть на встречу папы и дочки и порадоваться их счастью.
— Что же ты не говоришь? — спросил Осман у Лале. — По какому предмету? — Узнав, что по рисованию, слегка нахмурился. — Рисование это, конечно, хорошо, но математика гораздо важнее! Расчет — всему голова. Что у тебя по математике? — И снова заглянул в газету.
Лале сказала, что математики сегодня не было. Тогда Осман спросил ее, где Джемиль, оказалось, что он наверху. Осман поинтересовался, не ушли ли гости, но ответ был известен заранее — с улицы было слышно, как дамы прощаются друг с другом. Уткнувшись в газету, задал еще несколько вопросов, дочь отвечала односложно. «Непременно приглашу немца!» — вдруг сказал себе Осман. Когда Лале уже выходила из комнаты, спросил, что поделывает тетя Айше.
— Она у себя в комнате, плачет.
Настроение сразу испортилось.
Глядя в газету и прислушиваясь к позвякиванию колокольчика в саду (гости остановились у калитки и снова принялись о чем-то говорить с хозяевами), Осман размышлял, что могло так расстроить сестру. Ее еще раз видели с тем скрипачом — теперь Нермин, и Осман в осторожных выражениях попросил Айше, чтобы этого больше не повторялось. Он знал, что если снова случится что-нибудь подобное, сдержать гнев уже не получится. А так не хотелось бы… Осман оторвался от газеты и взглянул на портрет отца. Пожилой Джевдет-бей задумчиво и в то же время весело смотрел на сына со стены и словно говорил: «Вот, дорогой мой, что такое семья. А ты думал, это легко — создать семью и оберегать ее?» Осман вдруг вспомнил о своей любовнице и отвел взгляд от портрета. Но потом, подумав о том, как много он трудился в последние годы, сколько усилий прилагал, чтобы расширить компанию и построить вожделенную фабрику, решил, что может просить себе эту небольшую слабость. Голоса у калитки наконец смолкли, и Осман, прихватив с собой газеты, спустился вниз. Сказал Эмине-ханым, чтобы принесла еще чаю, и вышел через кухонную дверь в сад.
