«Авантюра!» Слово звучало заманчиво. Ничего подобного не было в его прежней плесневелой жизни, проходившей в бюро да в мейхане с перерывами на сон. Через три дня после знакомства с Махиром Алтайлы Мухиттин пошел в редакцию журнала «Отюкен» и снова встретился с ним. Махир Алтайлы встретил гостя радостно и познакомил его с некоторыми людьми, смотревшими на учителя литературы с почтением, а то и с восхищением. Потом стали говорить о Хатайском вопросе. Мухиттин пришел в редакцию не потому, что уже тогда решил стать националистом, а просто из любопытства. К тому же он надеялся, что этот визит поможет избавиться от мучивших его в те дни сомнений. Едва познакомившись с людьми из журнала, он понял, что с ними надо вести себя очень осторожно и тщательно выбирать слова. Эти люди пришли сюда участвовать в особого рода игре: изучать людей и ловить их души; были ли они сами игроками или только пешками в этой игре? Так или иначе, они горели энтузиазмом. Говорили как будто о Хатайском вопросе, но Мухиттин чувствовал, что на самом деле речь идет о приготовлениях к какой-то другой, более серьезной борьбе.
Когда на ум пришло слово «борьба», он улыбнулся. «Узнаю старину Мухиттина! Сразу начал строить теории!» Потом на глаза попалась стопка журналов, и ему стало стыдно за свои мысли. В голове звучал голос Махира Алтайлы: «В Хатае притесняют наших соплеменников, а вы сидите и думаете непонятно о чем!» «Я был Дурным человеком. Мне нужно покончить с себялюбием и разбудить свое сердце!» — подумал Мухиттин и сел за стол.
Нужно разбудить сердце. Тогда коварный и гнусный огонек разума будет потушен, Мухиттин растворится в обществе, потеряет свое «я» и очистится от скверны. Он и раньше порой признавался себе, что ведет греховную жизнь, но это случалось крайне редко. Чаще он думал о прошлом с презрением и ненавистью. Теперь же эти чувства нужно было направить на конкретные мишени. «Французы, убивающие наших соплеменников в Хатае, арабы, ударившие нас ножом в спину… Но нет, нет, самые отвратительные — евреи и масоны!» В инженерном училище был один студент-еврей. На первый взгляд его можно было принять за хорошего человека: подсказывал на экзаменах, давал лентяям переписать домашнее задание; но теперь Мухиттин понимал, что все это он делал из лицемерия. Потом масоны. Все масонские ложи закрыты, а их имущество передано народным домам — но ведь это еще не значит, что они не ведут свою деятельность тайно. При мысли о масонах Мухиттину всегда представлялся Осман, брат Рефика. Вот кто наверняка масон, все признаки налицо: самовлюбленный тип, ловкий торговец, манеры изящные, руки чистые и ухоженные, все слова будто с мылом вымыты. Потом есть еще албанцы и черкесы — эти, сказал Махир Алтайлы, опасны потому, что пробрались в правительство. И еще курды. Ну и, конечно, коммунисты.
Мухиттин вдруг изо всех сил зевнул. Потом зевнул еще раз, потянулся и пробормотал: «Кажется, я схожу с ума. Что со мной происходит? Кем я становлюсь? Националистом! Пока я еще не совсем националист, но к тому идет. Почему я стал таким?» Ему вспомнился тот вечер, когда он впервые встретился с Махиром Алтайлы. После того, как учитель литературы покинул мейхане, Мухиттин выпил еще рюмку ракы, а потом, вместо того чтобы идти в дом свиданий, отправился домой. «В этом-то все и дело! Если бы я пошел в бордель, слова Махира Алтайлы потеряли бы свою магию, я счел бы их не заслуживающими внимания. Я не пошел бы в редакцию и остался бы таким, каким был. Почему же я не пошел в бордель? Потому что много выпил!» Такой вывод удивил и смутил Мухиттина, и он тут же признал его нелогичным. «Главное одно: теперь я уже не могу жить по-старому! — подумал он, и ему вспомнился Рефик, прошлой осенью сказавший то же самое. — Чем он сейчас занимается? Писал, что обдумывает программу развития деревни! А мне-то что? Вот если бы он заинтересовался национализмом… Но куда там! Он и на турка-то не похож. Тоже хлыщ. А его братец — точно масон!» Внезапно его испугал такой оборот мыслей, он вздрогнул и поднял голову. Из-за стекла книжного шкафа на него глядел Хайдар-бей. Встретив этот взгляд, Мухиттин понял, что и отношение к отцу у него изменилось. Теперь отец был в его глазах не жалким, ничего не понимающим человечком, прожившим жизнь впустую, а героем и убежденным борцом за родину. Вот только плохо, что он не участвовал в войне за независимость. В самом ли деле Мухиттин так думал или же только хотел думать, было непонятно. «А, всё одно! Рано или поздно привыкну!» — сказал он себе и снова почувствовал возбуждение. Да, он должен привыкнуть! Он будет слушать голос сердца, он растворится в обществе, сотрет, как тряпкой, плесневелое сознание и заменит его воодушевлением и энтузиазмом! Разволновавшись, Мухиттин вскочил со стула и снова начал ходить по комнате.
Расхаживая по комнате, раздумывал, какой будет его жизнь, когда он станет настоящим националистом. «Я больше не буду несчастным. Не буду забивать голову всякой ерундой вроде самоубийства в тридцать лет. Моя жизнь будет упорядоченной и исполненной веры в избранный путь. Меня будут уважать!»
— Меня будут уважать! — сказал он вдруг во весь голос.
Ему снова вспомнилась редакция журнала «Отюкен». Там было несколько юношей, смотревших на Махира Алтайлы с восхищением. Был там и один ровесник Мухиттина, поглядывавший на гостя с сомнением и даже, кажется, немного презрительно, словно хотел спросить: «Почему ты так долго не был националистом, зачем мешкал?» Мухиттину вспомнились курсанты, с которыми он встречался в Бешикташе. Им он еще ничего не говорил о своих новых убеждениях. «Нужно получше подготовиться! И быть поосторожнее». Когда в редакции обсуждали Хатайский вопрос, Махир Алтайлы и один из юношей выступали против попыток мирного решения вопроса, другие двое говорили, что если эти попытки приведут к нужному результату, выступать против было бы неправильно. «А что я думаю по этому поводу?» Тогда, в редакции, он помалкивал, если спрашивали его мнение, отделывался общими фразами. «Теперь же я думаю, что Махир Алтайлы прав — или, по крайней мере, что его идеи больше восхищения и энтузиазма среди молодежи. А это, возможно, даже важнее, чем правота». На глаза попалась газета с аршинным заголовком: «В Хатае объявлено военное положение!» Накануне министр иностранных дел выступал в связи с этим в меджлисе. Мухиттин попытался обдумать происходящие события, но получилось только их перечислить: Хатай стал независимым государством, состоялись выборы, когда составлялись списки избирателей, происходили столкновения между членами различных национальных общин. Ему стало стыдно, что он знает так мало.
Мухиттин снова сел за стол. На столе лежала «История турок» Рызы Нура, книги Зийи Гёкальпа, газеты за последний месяц и журналы. Старые журналы он читал для того, чтобы получше вникнуть в суть споров, которые националисты вели между собой и со своими противниками. С большим вниманием читал и книги по турецкой истории. Сейчас, перелистывая «Историю турок», Мухиттин думал, что сочинение это поверхностно и примитивно. Может быть, когда-нибудь он сам напишет гораздо более достойную книгу по истории? Он давно уже решил, что умнее всех пишущих в журналах. Но ведь, с другой стороны, он решил и избавиться от себялюбия; нужно было стыдиться всего, что идет от разума. Ему вспомнилось, как он сказал Махиру Алтайлы в мейхане, что не считает националистические идеи правильными. Стыдно! Разозлившись на себя, Мухиттин вскочил на ноги. «Но я сказал ему и о том, что моя старая жизнь мне не нравится!» В памяти снова стали возникать образы из этой старой жизни: помолвка Омера, пьяные дни, мейхане в Бейоглу, дом Рефика, в котором он всегда чувствовал себя одиноким и озлобленным… «От всего этого нужно отречься! — строго сказал он себе и вернулся за стол. — Нужно заглушить болтливый разум, прислушаться к голосу и велениям сердца!» И Мухиттин принялся внимательно читать книгу Рызы Нура.
