— Между вами что-то было?
— Очень давно. Но это еще не причина для отъезда в Америку.
— Расскажешь?
Она покачала головой.
— Здесь не хватает пианино. — Дина встала. Вышла в гостиную и прошлась по ней. Половицы отозвались скрипом на ее шаги.
— Я думал, мы теперь сможем говорить откровенно! — крикнул он ей.
Но она ушла на кухню и начала чем-то греметь там.
Ну ладно, подумал он. До этого мы добрались, но не дальше.
Он вышел из дому. Пошел по тропинке к озерку, ветер дул ему в лицо. Не дойдя до него, он услышал, что Дина идет за ним. Он обернулся и подождал ее.
На Дине была старая волчья шуба. Она волочилась по земле, оставляя примятый след на склоне, поросшем арникой и щавелем. Он невольно засмеялся.
И продолжал смеяться, когда она, задохнувшись, остановилась перед ним.
— Мороза все-таки нет.
— Иди сюда! — Она схватила его за руку и попыталась вместе с ним завернуться в шубу. Они упали на траву. Она выскользнула из рукавов шубы и накрыла ею их обоих. Они лежали и смотрели на бегущие облака.
И он отправился на небеса к ослепительному июньскому свету. Под волчьей шубой!
Неуверенно, то и дело замолкая, Дина начала рассказывать, как она жила в Рейнснесе после отъезда Юхана в Копенгаген. О Ертрюд, которая приходила к ней в пакгауз Андреаса. О том, как ей не хватало Лорка и как она ждала письма от Юхана. Как бегала к флагштоку. О бешеной скачке на Вороном. Об Иакове. Она рассказывала ему об Иакове, словно Юхан не знал его. И уж тем более не был его сыном. Коротко помянула и о вдове в Страндстедете.
— Какой негодяй! — горько заметил Юхан.
— Кто? — Она повернулась к нему. На фоне света она казалась Юхану черной.
— Мой отец. Иаков!
— Ах, он!
— Бабник!
Дина покачала головой, не спуская с него глаз.
— Тс-с-с! — Она прислушалась.
Он тоже прислушался. Что она услыхала? Плеск весел? Лодку у берега?
— Он еще здесь. Он приехал сюда за мной. Он преследует меня всю жизнь. В Берлине он одно время исчез. Но сейчас он здесь. Ты его чувствуешь?
— Нет! — Юхан обнял ее. От нее пахло шариками от моли. Из-за шубы. Пахло старым, ушедшим временем. Они помолчали.
— Жаль, что я не написал тебе из Копенгагена! — вдруг сказал он.
— Я думала, ты испытываешь ко мне отвращение.
— Я питал отвращение к себе. И к отцу. Он не пропускал ни одной юбки, ни одной служанки. И не считался с тем, что я уже большой и все понимаю. Мама мирилась с этим. Но вот ее не стало. И тогда он привез домой девочку. Ты была ребенком, который лазил по деревьям! Помнишь вашу свадьбу? Я был готов провалиться сквозь землю от стыда. За него, за себя. Больше за себя. А помнишь вечер перед моим отъездом? Беседку? И как мы с тобой купались в заводи? Я всю жизнь хранил воспоминание об этом.
— А помнишь, как тебе было страшно? Как раз в этом месте. В ночь перед твоим отъездом в Копенгаген.
— Я боялся. Я вообще был трусом. Мне следовало рассказать тебе о своей страсти.
— Ты был такой юный. А я… я никогда не была юной…
— Когда же я приехал из Копенгагена… ты видела только русского. Я тогда понял, что я сын Иакова. Русский все поставил на свои места, назвав нас мачехой и пасынком. Помнишь?
— Да.
— Ты видела только русского?
— Я видела только его, — ответила Дина и схватила его руку…
Солнце склонялось к шхерам и посылало им снопы лучей.
— Он умер страшной смертью?
Она отвернулась, и он перестал спрашивать.
И вдруг услыхал ее голос:
— Это я убила его.
Конечно, он ослышался.
— Тебе холодно? — спросил он.
— Из охотничьего ружья…
Юхан сел, его охватило странное чувство. Удары сердца он ощущал на губах. Ему было холодно. Ее лицо в волчьей шубе. От холода его стало трясти.
— Ты? — выдохнул он.
— Да, — просто ответила она.
Он сидел и, приставив к глазам ладонь, смотрел вдаль.
— Ты понял, что я сказала?
— Да, — хрипло ответил он. И спросил: — Почему?
— Я думала, что это единственный способ… удержать его навсегда…
Юхан снова лег рядом с ней.
— Ты ничего не скажешь мне? Даже пастор ничего не скажет? — В ее голосе послышались нотки старого презрения.
— Ничего, кроме того, что я храню обет молчания.
— Ты не осуждаешь меня?
Он повернулся к ней.
— Нет, — твердо сказал он. — Мне не за что осуждать тебя. Но я хотел бы, чтобы твоя душа обрела покой. И примирилась с Господом.
— А твоя душа обрела покой? Ты примирился с Господом?
— Да. В тот день, когда я перестал быть лживым и трусливым пастором, я обрел покой.
— Кто она была? — быстро спросила Дина.
— Индианка. Она переходила от одного белого мужчины к другому. Чтобы выжить. Я не знал более чистого существа… И я был слишком труслив, чтобы сказать кому-нибудь, что она принадлежит мне.
— Что с ней случилось?..
— Однажды в трактире, где она служила, все перепились. Их было семеро… Обычные мужики. У них были семьи и… Если б я сказал им, что она моя, они бы ее не тронули. Из уважения к пастору… Она защищалась…
— И что?
— Я нашел ее потом…
— Поэтому ты перестал быть пастором?
— Да. Я не мог простить их. Ни сам, ни от имени Бога.
— Тогда ты не сможешь простить и меня?
Он задумался.
— Как ни странно, но простить тебя я могу. И сам, и от имени Бога. Если ты попросишь меня об этом.
— Но если бы я была одним из тех мужчин?
— Ты не могла бы…
— Но если б это был не Лео, а твой отец? Что тогда? Смог бы ты тогда простить меня?
Он не шелохнулся.
— Мне не нравится этот разговор. Но я смог бы простить тебя. Потому что ты — это ты.
Глава 18
Приближался Иванов день. Приехали служанки. Они должны были протопить печи, нагреть воды, постелить белье и приготовить еду.
— Мне бы хотелось, чтобы они опоздали, — со вздохом сказал Юхан и «съел» Дининого коня, стоявшего на черном поле.
— Люблю коней, — сказала она с таким видом, словно обдумывала следующий ход. — Пусть приезжают, а мы с тобой сбежим в Страндстедет, — прибавила она.
