«Господин Вилфред Олаисен. Я долго думала над Вашим предложением. И решила принять его. С уважением. Ханна Хервик» — будет написано в этом письме.
Не больше и не меньше. Она распрощается с бедностью, с туманными грезами и бессильным ожиданием того, чему не суждено сбыться.
Любовь не для таких, как она. Зато ей оказана честь стать избранницей человека, который получил американское наследство и был готов приумножить его.
Она уговорит его построить дом с резными подзорами и верандой с цветными стеклами, как в Рейнснесе. Ей хотелось иметь обитую бархатом кушетку с кистями на подлокотниках. И книжный шкаф со стеклянными дверцами!
А когда-нибудь у нее будет даже служанка!
Мысли об этом способствовали тому, что поминки Олине особенно удались.
В церкви Ханну трясло, когда пастор говорил о способности некоторых людей находить свое место в жизни. Олине нашла свое место. Она не знала ни злобы, ни зависти.
Ханна понимала, как возникает зависть. Чаще всего зависть возникает, когда люди, не прилагая никаких усилий, получают все. А на долю таких, как она, выпадает только зависть к ним.
Теперь Ханна поняла себя. Она вовсе не злая. И любовь тут ни при чем. Глупости! Она не злая. Все это только зависть, как сказал пастор.
Если б она носила фамилию Грёнэльв, она бы никому не завидовала. И, уж конечно, не позволила бы какому-то рыбаку или пароходному экспедитору стать ее мужем. Она бы просто наслаждалась любовью, как всякая городская барышня.
Но ненависть была хуже зависти. Ненависть нужно было сдерживать. Ничего другого не оставалось. А вот в зависти можно было признаться, не рискуя попасть в ад.
На передней скамье в церкви сидел Вениамин. Ханна видела его как в тумане. Олине забрала Вениамина с собой.
Вечером в день похорон Вениамин спустился на кухню, чтобы поблагодарить всех — Стине, служанок, Ханну.
Она выскользнула в сени, как раз когда он хотел обратиться к ней. Он не пошел за ней.
Только вернувшись в Страндстедет, Ханна смогла по заслугам оплакать Олине.
Глава 14
На последний четверг августа у Анны было заказано место в каюте на пароходе и до Бергена и дальше, до Копенгагена.
Но умерла Олине. И была Карна. И Вениамин, который почти перестал разговаривать, словно Олине была его матерью.
Анне не приходилось сталкиваться с горем. Все ее близкие были живы. Теперь она просыпалась, когда Вениамин обнимал ее, лишь затем, чтобы почувствовать, что она рядом.
Однажды ночью ему приснилось, что он находится на поле сражения под Дюббелем. В другую ночь он звал какого-то Лео.
Раньше Анна не чувствовала, что кому-то нужна, от нее ждали лишь воспитанности и корректности. Жизнь ее подчинялась немногим, но твердым правилам.
Долгое ожидание любви открыло ей: нужно быть там, где эта любовь обитает. А ее любовь обитала не в Копенгагене, где мать была занята приготовлениями к их с Вениамином свадьбе.
Стоял август, и до осенних бурь еще оставалось время. Жители Нурланда неохотно пускались в путешествия, когда начинались бури. Это она уже знала.
Вениамин уговаривал Анну ехать, а то ее мать умрет от огорчения или, не дай Бог, возненавидит его, считая, что он удержал ее. Хватит и того, что ему придется рассказать ее родителям, что он не имеет в Норвегии права на врачебную практику.
— Но ведь ты заявил протест! Вот увидишь, все будет в порядке!
— Надеюсь, но я не такой оптимист, как ты.
В его голосе было больше отчаяния, чем надежды.
Анна почувствовала себя отвергнутой и уложила необходимые вещи.
В ночь перед отъездом они оба не спали. Бродили по берегу.
Волосы Анны завились от росы, мокрый подол прилипал к щиколоткам.
Словно исполняя обет покаяния, она сняла башмаки и шла босиком, не замечая острых камней и колкой сухой осоки.
В зале они прильнули друг к другу, точно это была их последняя ночь. И когда утренний свет пробился к ним сквозь небо, серое, как те месяцы, что им предстояло прожить в разлуке, они оба заплакали.
Вениамин сам повез Анну к пароходу, порывы дождя были пронизаны солнечными лучами.
Она хотела сказать, что никогда не видела такой погоды, но нижняя губа у нее задрожала.
Они подплыли к черному корпусу судна, которое должно было увезти Анну. Вениамин не смел поднять на нее глаз.
— Весной я приеду, и мы поженимся, — сказал он. — Вот увидишь, зима пройдет быстро.
Матрос крикнул, что груза сегодня нет и он готов спустить для Анны трап.
Ее лицо превратилось в маску, выражавшую решимость.
— Я передумала! Я никуда не еду! — крикнула она матросу на своем ломаном норвежском.
Приставив ладонь к уху, матрос склонился через поручни. Анна еще решительнее повторила свои слова.
Как просто, оказывается, сказать о своем решении у всех на глазах.
Вениамин молчал. К чему что-то говорить? Но он повернул лодку к берегу.
Он все еще не смел взглянуть на нее. Просто медленно греб, чтобы у нее было время, если она передумает еще раз.
Но Анна не передумала, она начала смеяться. От смеха у нее текли слезы, и горы откликались ей эхом. Потом она запела. Псалмы и песенки вперемежку.
Вениамин перестал грести и наконец осмелился взглянуть на нее.
Ему было трудно понять Анну. Но он видел: она совсем не та женщина, которую он знал в Копенгагене.
— Меня заколдовали, и я останусь тут! — пропела Анна в середине одного из гимнов, славящих Бога.
На Вениамина снизошел покой. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь у него на душе было так покойно.
Вечером Динино пианино весело звучало на весь дом. Анна играла и пела для Карны все детские песенки, какие знала, какие принято петь в Рождество, в Пасху, в Троицу, в Иванов день. Иногда она отрывала руку от клавишей, показывала на Карну и пела: «Наша Карна хороша, фалле-ри, фалле-ра!»
Карна не отрывала от нее глаз и качала в такт головой.
Однажды утром — они еще лежали в постели — Вениамин сказал:
— Мы не можем так жить. Ты можешь забеременеть. Пробст мог бы тайком обвенчать нас. Пусть это будет, так сказать, предварительное венчание, а то твоя мать просто умрет…
— Мама уже не раз умирала и возрождалась. Она прекрасно знает, как мы живем. Мне даже неудобно показать тебе ее последнее письмо.
Но едва ли это письмо доставило Анне душевные страдания.
Вениамин и Анна съездили к пробсту и изложили ему свою просьбу — они хотят обвенчаться быстро и без лишнего шума.
