Вениамина охватила паника, он пытался вспомнить, чему его учили и что он знал, когда был ординатором в клинике Фредерика. О грудных детях, их потребностях и поведении.
Знал он немного. Подняв девочку за ноги, он несколько раз шлепнул ее. Личико у нее покраснело, и она затихла. Но только на мгновение. Когда он перевернул ее и прижал к груди, она снова раскричалась.
Он положил ее на койку и перестал обращать внимание на ее крик, но это было еще хуже. Ее нельзя было оставить ни на минуту.
Если бы Вениамин не был так измучен, он мог бы порадоваться, что у девочки крепкие легкие. Но его пугала мысль, что она может замолчать навсегда. И в душе он уже раскаивался, что не оставил ее в Копенгагене.
Быть одиноким отцом такого ребенка было бы наказанием для любого мужчины.
18 сентября ярко светило солнце. В старинном календаре было написано: «Если в этот день погода хорошая, вся осень будет хорошая».
Тремя днями позже, чем было указано в посланной Андерсу телеграмме, Вениамин набросил одеяло на кричащую Карну и вынес ее на палубу, чтобы наблюдать, как пароход входит в Воген.
Наверное, запах берега поразил девочку, так или иначе, но она замолчала.
И вскоре молодой доктор Вениамин Грёнэльв в пропахших кислым молоком брюках и со своим свертком под мышкой, испытывая несказанное облегчение, спустился по трапу на бергенский причал. Как ни странно, девочка молчала.
Однако стоило ему проявить к ней внимание и прижать к груди, она тут же начала плакать. Словно повинуясь инстинкту, он снова сунул ее под мышку. Оттуда она наблюдала за происходящим круглыми серьезными глазами.
Внутри, в одеяле, она старалась как можно шире раскинуть руки и ноги и принять позу полета. Напрягшаяся шейка с трудом держала головку — девочка боялась упустить что-нибудь важное. Иногда головка падала, но тут же снова занимала прежнее положение.
Правда, Карна видела только то, что открывалось ей при каждом движении Вениамина, но новые впечатления поразили ее, и она молчала.
Непривычная поза, в которой ее держали, мало свидетельствовала о любви. Но это действовало.
Ханна остановилась в лучшем номере постоялого двора. Хозяин предупредил ее, что пароход из Копенгагена задерживается из-за непогоды.
В первый вечер он собственноручно подал Ханне теплый шоколад со сливками.
У Ханны не было опыта общения с хозяевами постоялых дворов, и она не знала, как следует вести себя в таких случаях. Однако когда поздно вечером хозяин поднялся к ней, чтобы забрать чашку, она через дверь сообщила ему, что уже легла.
Так Ханна постигла, что в Бергене следует спать с запертой дверью. На другой вечер она сама спустилась в кухню за вечерним шоколадом.
— Чтобы избавить хозяина от необходимости приносить его мне наверх, — объявила она изумленной служанке.
Все было поставлено на свои места.
— Неужели такая красивая молодая дама из Нурланда путешествует одна? Совершенно одна? — спросил хозяин с таким видом, будто подозревал в ней переодетую каторжницу. Или женщину легкого поведения.
Ханна растерялась. Опустив голову, она выслушала хозяина. Потом быстро взяла себя в руки.
— Неужели бергенские дамы из хороших семей не путешествуют вообще? Так и томятся дома?
— Да, сударыня, или путешествуют с провожатыми.
— Разве в Бергене столько грабителей и жуликов, что даме опасно одной выходить из дома?
— Надо соблюдать приличия, — мрачно сказал хозяин.
Но когда она сообщила, что приехала, чтобы встретить доктора Вениамина Грёнэльва, который едет из Копенгагена с грудным ребенком, хозяин сразу переменился. И сам подал ей кофе.
Грёнэльв? Вы сказали, Грёнэльв? Хозяин хорошо помнил высокую темноволосую Дину Грёнэльв из Рейнснеса.
Если он не ошибается, она осталась вдовой после гибели Иакова Грёнэльва и потом вышла замуж за Андерса из Рейнснеса. Она еще играла на пианино. Это было так необычно! Конечно, он ее помнит. Он еще все гадал, почему она больше не приезжает в Берген.
— Сколько же вам лет, если вы хорошо помните Иакова Грёнэльва? — нанесла ему удар Ханна.
Хозяин замолчал. Его усы смотрели вниз, и на жирном подбородке шевелилась холеная бородка.
— Дина Грёнэльв сейчас живет в Берлине, она играет там на виолончели. Концертирует, — сообщила Ханна.
Весь день слово «концертирует» доставляло ей удовольствие.
Ханна знала, что отправилась в эту поездку не только из-за Вениамина и его ребенка. Когда Андерс попросил ее поехать в Берген, она отнеслась к этому как к долгожданному приключению. Господь благоволил ей! Желание поехать в Берген было больше страха перед неведомым.
Когда она овдовела и на похоронах мужа хотела положить венок на его могилу, как было заведено в Рейнснесе, ей напомнили, что она дочь лопарской девки.
Как только останки бедного Хокона были преданы земле, Ханна написала Андерсу. Она спрашивала, не разрешит ли он ей вернуться в Рейнснес, чтобы помогать в лавке. Андерс ответил ей телеграммой и отправил за ней судно.
Тогда свекровь Ханны сменила гнев на милость и попыталась уговорить ее остаться.
— Я еду не только в Рейнснес, мне еще хочется съездить на пароходе и в Берген, — сказала Ханна, глядя ей в глаза.
Она сама не знала, почему ей пришло в голову так сказать.
После ее отъезда говорили, будто она была такая гордячка, что каждый день раздевалась почти догола и мылась за ширмой. Даже зимой.
Но в Берген она все-таки поехала!
Ханна часто думала о Вениамине. Каким-то он стал? Как выглядит? Узнает ли она его?
Последний раз они виделись, когда она была девчонкой, до которой только-только начало доходить, что, хотя они вместе выросли и учились по одним учебникам, она ему неровня.
Андерс сказал, что Вениамин выучился на доктора. Теперь он умеет лечить все болезни и недуги.
Ханну было нелегко удивить. Но что Вениамин, которого она когда-то знала, сумел выучиться на доктора, ее все-таки поразило.
Ее успехи не шли ни в какое сравнение.
Пять лет назад в Рейнснес приехал молодой рыбак и обратил на нее внимание. Раньше такого не бывало.
Она уехала с ним на Лофотены и жила там среди незнакомых людей. Они обвенчались в ледяной, почти пустой деревянной церкви. Свадебное платье, сшитое ею собственноручно, выглядело здесь таким же чужим, как и она сама.
Даже пастор не получил приглашения разделить с ними после венчания жидкий мясной суп.
С тех пор Ханна всегда чувствовала тошноту при виде мясного супа. Да и тогда она с трудом проглотила лишь несколько ложек.
Однако воспитания, полученного ею в Рейнснесе, у нее не мог отнять никто. Она пользовалась ножом и вилкой так же ловко, как лофотенские женщины заплетали косы. Ведь ей приходилось есть за одним столом с самим пробстом
[2]
и праздновать Рождество с семьей ленсмана
[3]
Холма.
