Кончив писать, она отложила немецкую самописку с золотым пером и спросила Середу, как к нему обращался Зыбин. Старик не понял. Она объяснила: ну по имени, по имени-отчеству, по фамилии — как?
— Дед! — твердо отрезал старик. — Он меня дедом звал.
Она покачала головой.
— Что же это он вас в старики-то сразу записал? Ведь вы же еще совсем не старый.
Он слегка развел большими пальцами рук.
— Звал.
— А вы его как?
Старик опять не понял. Она объяснила: ну как он к нему обращался — по имени, отчеству, фамилии, — как?
— А я его, конечно, больше по имени, ну иногда по отчеству, а если при чужих людях, то, конечно, только товарищ, товарищ Зыбин.
— Значит, вы были в довольно-таки близких отношениях, так? Ну и какое он производил на вас впечатление? — Старик поднес платок к лицу и стал тереть подбородок. — Ну, резкий он, грубый или, наоборот, вежливый, обходительный, как говорится, народный?
Старик отнял платок от лица.
— Я ничего от него плохого не видел.
— А другие?
— Про других не знаю.
— Ну как же так? Ведь вот он вас «дед», вы его по отчеству, значит, были в приятельских отношениях. Так как же не знали-то?
— Хм! — усмехнулся старик. — Какое же у нас может быть приятельство? Он сотрудник, ученый человек, а я столяр, мужик, вот фамилию еле могу накорябать — так какое же такое приятельство? Он мне во внуки годится.
— Ну и что из этого?
— Как что из этого? Очень даже многое из этого. У него и мысли-то, когда он отдыхает, все не такие, как у меня.
— А какие же?
— Да такие! Пустячные! Познакомиться, встретиться там с какой-нибудь, конпанией куда-нибудь смотаться, патефон еще забрать, пластинки добыть — вот что у него на уме… Какое же тут приятельство? Удивляюсь!
— А вы, значит, во всем этом не участвовали?
— Да в чем я мог участвовать? В чем? В каких его конпаниях? Вон где вся моя конпания — на кладбище!
— Ну какие же страсти вы говорите! — рассмеялась она. — Вы совсем еще молодец! Мой дед в восемьдесят на двадцатилетней женился. — Старик молчал и рассматривал бурый ноготь на большом пальце. — Ну а выпить-то вы с ним выпивали?
— Было, — ответил дед.
— Было! И часто?
— Счета я, конечно, не вел, но если подносил, как я мог отказаться?
— Ну да, да, конечно, не могли. Так вот, пили и говорили? Так?
Дед подумал и ответил:
— Ну не молчали.
— О чем же говорили-то?
— О разном.
— Ну а например?
— Ну вот, например: в этом году яблок будет много — они через год хорошо родятся. Надо посылку собрать. Ты мне, дед, ящики с дырками сбей, чтоб яблоки дышали. Или: что это у нас перед музеем роют — неужели опять хотят фонтан строить? Или: я кумыс никак не уважаю, у меня от него живот крутит. Ну вот! — Дед улыбнулся.
— Ну а о себе он вам что-нибудь рассказывал? Как он раньше жил, почему сюда приехал? Долго ли тут еще будет?
— Нет, этого он не любил. Он все больше шутейно говорил! Смеялся.
— Над чем же, дедушка?
Дед посидел, подумал, а потом мрачно отрезал:
— Над властью не надсмеивался.
— А над чем же?
— Над разным. Вот массовичку нашу не любил, над ней надсмеивался.
— А еще над кем?
— Ну над кем? Мне тогда это было без внимания. Ну вот секретарша главная в научной библиотеке была. Что-то они там не поладили. На нее он здорово серчал.
— За то, что не поладили?
— Нет, за падчерицу.
Она подвинула к себе протокол.
— А что с ней? Он что-нибудь там…
— Нет, — дед резко крутанул головой. — Отца ее, врача, забрали, а секретарша все вещи его попрятала, а дочку перестала кормить: «Ты мне не дочь и иди куда хочешь». Так она по людям ходила ночевать. Вот ее он очень жалковал. Меня спрашивал, может, ее к нам в сменные билетерши взять? Я говорю: «Поговори с директором». — «Поговорю». Вот не успел.
Старик замолк и стал снова рассматривать большой палец.
— Что, болит? — спросила она участливо.
— Да вот молотком по нему траханул. Сойдет теперь ноготь.
Помолчали.
— Жалко вам его?
Он поднял голову и посмотрел на нее.
— Ничего мне не жалко! Что мне, сват он, брат, что ли? Всех не пережалеешь, — сказал он досадливо.
— Ну хорошо, — сказала она, — а вот золото у вас пропало. — Старик молчал. — Да ведь как пропало-то? Прямо из музея утекло. Что ж он так недоглядел? Это как, по-вашему? Его вина?
— Не было его вины. Он тогда в горах сидел. Мы его туда извещать ездили. А был бы он — он бы этих артистов с первого взгляда понял.
— А что же ему понимать? Он же их хорошо знал, — она как будто удивленно посмотрела на старика. — Ну что ж вы, дедушка, говорите? Он же отлично их знал! Отлично! Нет уж, тут не надо вам…
Старик молчал.
— И он же вам сам говорил, что их знает? — Старик молчал. — Ну, говорил же?
— Никак нет, — отвечал старик твердо. — Этого не говорил.
— Ну как же так? — она даже слегка всплеснула руками. — Как же не говорил, когда говорил. Он и сейчас этого не скрывает. — Старик молчал. — И они вам тоже говорили, ну, когда вы сидели с ними в этой самой… Ну как ее зовут, стекляшка, что ли?
— Так точно, стекляшка-с! — старик ответил строго, по-солдатски и даже «ерс» прибавил для официальности.
Она поглядела на него, поняла, что больше ничего уж не добьешься, и сказала:
— Ну хорошо, оставим пока это. А как вообще он жил? Ведь вы же у него бывали.
— Ну как жил, как вобче все люди живут. Бедно. Только в комнате ничего, кроме кровати да стульев. Ну книги еще. Посуда там какая-то. Ну вот и все.
— А как к нему люди относились?
— А какие как. Плохого от него никто не видел. Если какой рабочий попросит на кружку — никогда не отказывал. Ребят леденцами оделял. Они увидят его — бегут.
— А еще кто с ним жил?
— Кто? Кошка жила. Дикая. Кася! Он ее где-то в горах еще котенком в камышах нашел. С пальца выкармливал. Зайдешь к нему рано — они постоянно вместе спят. Он клубком, она вытянувшись. Касей ее звал. Высунется из окна: «Кася, Кася, где ты?» Она к нему! Через весь двор! Стрелой! Знаменитая кошка!
— А сейчас она где?
— Забрал кто-то. А все равно каждое утро она в окно к нему лезет. Дверь-то запечатана, так она в окно. Мявчит, мявчит, тычется мордой, стучит в стекло лапами. Ну потом кто-то выйдет, скажет ей: «Ну чего ты, Кася? Нет его тут». Она сразу же как сквозь землю.
