— О, я давно твердил: Европа — это все! Чем я покорил сердце всех простолюдинов в окружности, как не Европой, ибо сознайтесь же, что филантропия — продукт европейский и что гуманностью я обязан опять-таки одной только Европе. Ведь вы знаете, как крестьяне меня обожают. История Просперо и Калибана вечно повторяется. Я давно говорю: влейте в наши одряхлевшие жилы Европу, и мы спасены…
— О, я, конечно, вижу Липаткины недостатки, и я в свое время подавал проект… Липат односторонен, Липат позитивист, Липат прямолинеен. Я подавал проект: брать восьмилетних мальчиков и на государственный счет воспитывать их за границей: в Англии, в Германии, во Франции… Затем довершить воспитание художественной экскурсией по Италии, по музеям Дрездена, Мюнхена, Парижа, и человек, в истинном значении этого слова, готов. Человек-европеец! Но меня не послушали!
— Но это в сторону! — немного погодя с новою силой продолжал он. — Я все-таки, подобно еврею, одряхлевшему в ожидании, приветствую Липатку: он мой мессия. Он провозвестник культуры на Руси, и это слишком много… Я в последние годы много думал о нашем положении. Я много думал и пришел к тому, что да, действительно, мы погибаем… Но отчего погибаем, вот вопрос! — Ириней снова поднял палец.
— Отчего же? — спросил я.
— Погибаем мы от недостатка культуры-с, уважаемый мой. Наводните Россию культурой, и она спасена. По-моему, так: взять и все поколение воспитать за границей. И еще я думал устроить колонии. Среди крестьян, знаете, поселить англичан, немцев, ирландцев даже, и пускай они воздействуют. Вообразите пустыню и среди пустыни оазис. Это, впрочем, все проекты. У меня очень много проектов…
— И вы подавали их?
— Меня не слушали. Но это ничего не значит: культура шествует! Что такое Липатка, позвольте вас спросить? Липатка — пророк. Липатка и сьют и — это знамение-с. Прибавьте к этому обширнейший ум, коммерческое образование… Я только теперь ведь понял, какой я в сущности пентюх… Спора нет, и моральное воздействие насаждает культуру, но путь-то — путь медленный, быстрый же проводник культуры совсем не филантропия и не воздействие-с.
Липатка Чумаков:
— Позвольте иметь дерзость предложить вам один вопросец: принадлежите ли вы к числу русских, желающих возвысить свое отечество до Европы и ради этой благородной цели не щадящих никаких средств? — спросил меня Липатка, когда мы только что вышли из дома.
И с этого вопроса, вызвавшего нерешительный ответ мой: «Принадлежу, но частию…», началось его словоизлияние.
И затем он перешел к частностям; он начертил картину рая, в котором вместо первобытной эксплуатации «даров природы», вместо жалкой сохи и не менее жалкого плуга воцаряется машинное производство. Фабрики и заводы перемежаются фермами и полями с интенсивным хозяйством. Все продукты получают на месте окончательную обработку: лен вывозится в виде полотна, семя — в виде олеина, кожа поступает на чемоданы и лаковые пояса, из собачьих шкур выделывается лайка, Тимофеева трава вывозится в виде бычьего мяса, мука и просо вгоняются в свинью… Мужик щеголяет в ситцевой рубашке при постоянном желании приобрести полотняную (это «постоянное желание» Липатка подчеркнул), бабы носят козловые ботинки и мечтают о шагреневых («мечтание» тоже подчеркнул). Фабриканты заводят школы. Дети бегают в кумаче и хором поют славословия. В избах появляется олеография, и лампа вытесняет «гасницу». Агрикультура свирепствует и производит баснословные урожаи. Община разрушается. Из ее окон, великодушно расторгнутых капиталистом, выползают на свет Божий таланты, способности, дарования… Частные хозяйства процветают благодаря машинному производству и наплыву батраков. Но батракам дают жирные щи и кормят их по праздникам пирогами… Купец облачается в сьют и штудирует Леру-Болье. Дворянин служит искусству и прообразует собою предмет для назидания. Ликующие чувства господствуют и производят гражданские поступки. Все благополучно.
— Мы революционеры! — в пафосе восклицал Липатка, и его растопыренный плащ с пелериной, подобный крыльям, странно выделялся на фоне палевого фона заката… — Мы революционеры, но революционеры тишайшие… Вместо крови у нас золото, вместо Марсельезы — грохот машин, вместо мерзкой и отвратительной гильотины у нас — конторка из ясеневого дерева… Но наша революция будет подейственнее многих… Те несли разрушение, мы успокоение несем… Те проповедовали самоотвержение, мы же одного только желаем — себялюбия, и на этом одном камне воздвигаем здание…
Я снова повторил, что необходим «железный клин». Это сравнение ему, видимо, нравилось. А когда Ириней разомкнул, наконец, уста свои и робко заметил, что ему кажется необходимым и моральное воздействие, он объяснил, что воздействие это непременно будет. Оно пойдет рука об руку с капиталистическим. Богатство располагает к благодушию. И вот отсюда полная готовность помочь бедняку. Богатство же достижимо только при машинном производстве. Только тогда и искусство может процветать. Картинные галереи, коллекции редкостей, драгоценные произведения скульптуры, обширные библиотеки и музеи — все это мыслимо только при накоплении. Философия состоит в том, что машинное производство, выдвигая на сцену индивидуализм и возбуждая страстную погоню за личным благосостоянием, вместе с тем содействует «накоплению», а следовательно, и вящему развитию культурных поползновений. В этом вся штука.
Идеалы вгоняются механически: хочешь не хочешь. Порядок вещей ясен и логичен, как простое извлечение кубического корня…
Когда мы возвращались, с хутора послышалась песня. Унылым и протяжным стоном повисла она над степью и оборвалась вдали жалобным эхом…
— Экие песни глупые! — проворчал Липатка, обрывая речь.
— Монотонные песни, — добавил Гуделкин.
— Дичь! — произнес Липатка.
— Глушь и необразованность, — сказал Ириней, внезапно разгорячился и закричал: — Нет, вы представьте себе — выписал я им гармониум: «Лучию» играет… А!.. Ну, привыкай же наконец!., ведь и там гора — общечеловеческое, можно сказать; но вместо того нет же там однообразных завываний… Помните спор с флейтой? — Он на мгновение закрыл глаза и в истоме произнес: — Ах, Патти, Патти!..
Липатка с достоинством погладил ладонью щеку.
— Мнение мое таково, — изъяснил он, — негодование бесполезно. По моему мнению, действование имеет несомненное предпочтение перед выражением чувствований. При надлежащем развитии индивидуализма, что, в свою очередь, возможно только при господстве капитализма и при его воздействии на экономический и этический строй гражданственности… — и он доказал, что личность, развивши свои способности в борьбе за существование и отведавши культурных благ, непременно разовьет и эстетические свои вкусы, и тогда переход от «Лучинушки» к «Лучии Ламермурской» явится неизбежным.
— Да, да, да! — в каком-то сладостном изнеможении лепетал Ириней, пораженный Липаткиной логикой и несказанно осчастливленный этим поражением. — Да… именно — неизбежным!.. Именно — разовьет эстетические вкусы…
— Вы извольте вообразить себе вашу Дмитряшевку в период капиталистического производства, — вещал Липатка, — тщательно теперь воздействуя на мужичков благородными поступками своими, прямо для вас убыточными, вы тогда, одним присовокуплением капиталов ваших, согласно закону накопления, водворите в Дмитряшевке Европу. Каждый мужик будет знать тогда, во что ценится его труд, приложенный в такой-то пропорции, и как велико благосостояние, купленное ценою такого труда. Каждый увидит преимущество познаний и обособленности. Каждый будет стремиться к этому… Я имел уже удовольствие докладывать: мужик, надевая каждодневно ситцевую рубашку, каждодневно же о полотняной мечтать будет. А в этом мечтании есть уже зачаток беспрерывного преуспевания. Революционные стремления в мужике неизбежны. Нужно проработать их и утилизировать. Необходим баланс. Но в том и состоит задача культурных людей… Нужно отнять от этих революционных стремлений характер стихийности; нужно обходить их, дифференцировать, формулировать в образе мирной, единоличной борьбы за существование. Не запряги мужика в ярмо культуры — он, смею изъяснить, самую культуру эту растреплет наподобие ветхой, продырявленной тряпки, и от России-матушки останется пшик!.. — И Липатка дунул на кончики своих пальцев.
