В те короткие минуты память возвращала все. Все, с чего это
началось.
Он помнил!
«Начали!» — прохрипело радио из блиндажа командира.
И тут же хлестнула команда:
— Атака цепью! Дистанция шесть метров! Офицерам надеть
изделия ДАД-1. Положение офицеров в цепи сохранять постоянно. Покинуть окопы!
Вперёд!
Он затянул под подбородком ремни ставшего таким родным
прибора ДАД-1. Оглянулся на солдат дисциплинарного батальона, отшвырнувших
недокуренные сигареты, подхватил автомат, заряженный холостыми патронами, и
выбросил своё сильное, молодое тело за бруствер. В следующий миг он уже шёл в
цепи, держа наперевес оружие.
Лишь он один из всех, кто шёл к далёким блиндажам на
горизонте, знал для чего и куда идут.
Он погладил вспотевшей ладонью сверкающую поверхность шлема,
успокоил себя:
«Не подведёт… Все продумано. Сколько над ним пришлось
поработать. Кроме того, мощность излучения не будет большой. Не по врагам же
лупят… Ребятам из дисциплинарного не слишком достаться должно. Зато сразу
домой…»
Оранжевое пятнышко, мигающее на горизонте, набирало силу.
Он прошёл уже метров восемьсот, когда луч ощутимо хлестнул
по глазам, прикрытым оранжевым забралом.
«Ой-ё, они что там, охренели?» — поморщился он и оглянулся
на солдат, чуть отставших.
Луч обжёг шею, вновь пробежавшись по цепи. Он увидел, как
упал первый… Второй, третий…
Молодые, юные солдаты, падали, уткнувшись стрижеными
головами в забайкальскую степь. Казалось, вся земля была завалена их пилотками.
Жуткий, нечеловеческий вой нёсся по степи, вой из конца в конец цепи.
«Сволочи! Что делают!» — только успел подумать он.
Механически продолжая движение, сделал несколько шагов
навстречу хлеставшему полёгших солдат лучу. Всего несколько шагов, вслед за
ним, успели сделать и другие офицеры в сверкающих шлемах.
Внезапно мир стал скручиваться в жуткую, лишённую смысла
спираль, из центра которой вырвался оранжевый жгут. Невиданной горячей змеёй
жгут дотянулся до него, обвился вокруг горла, вокруг груди, сжал, стараясь
превратить в спираль все тело…
Он шагнул, обезумев от боли. Неловко подвернул ногу и
рухнул, добавив к воплям катающихся по земле солдат свой громкий протяжный
стон. Его неуправляемое тело скатилось в глубокую воронку, оставленную снарядом
после давних артиллерийских манёвров, проходивших когда-то на этом полигоне.
Сверкающий шлем удержался на голове, а страшный оранжевый огонь теперь не в
силах был до него дотянуться. Воронка надёжно укрыла.
Он вспомнил все это. Вспомнил и открыл глаза.
— Пить — хрипло попросил он.
Ему вновь дали виноградного сока. Прохладного, невероятно
вкусного.
Он робко прислушался к себе. Ломило каждую мышцу, каждую
связку. В голову вонзились сотни раскалённых игл.
— Боль… — пожаловался он склонившему к нему врачу.
Врач, чуть поколебавшись, приказал ввести малую дозу морфия.
Боль отступила. Спряталась за дурманящий заслон, но далеко
не ушла, притаилась в ожидании своего часа. Он чувствовал где-то рядом её и
испытывал ледяной страх перед этой жуткой, нечеловеческой болью.
Над ним снова склонились люди в белых халатах.
— Вы можете говорить? — спросил один из них.
Он устало прикрыл глаза, давая понять, что ему не до
разговоров. Он ждал: вот-вот вернётся боль. Вернётся и заставит снова кататься
по койке и выть нечеловеческим воем. Позорно выть…
Впрочем, перед болью этой он был уже не человек, был не
способен испытывать неловкость, стыд. Страх властвовал в его теле, в его
голове, диктуя свои законы. Казалось, мир свернётся в маленький незначительный
кокон, если убрать из него боль — так велика была она, так непереносима.
Боль!!!
Боль эту он будет помнить до конца своих дней…
Лишь через трое суток он смог утвердительно ответить на
вопрос врачей. Все это время он спал и думал.
«Они подставили нас, как подопытных кроликов. Я сам принимал
участие в разработке защитного шлема… Такого не должно было случиться…
А солдаты…
Им же просто выжгло мозги…
Нет сил вспоминать, как они кричали. Кажется, умру, а в ушах
все равно будет стоять этот крик.
Говорили десять процентов мощности…
Так не могло быть…
Они врубили все сто…
Убийцы…
Но почему же подвёл шлем?»
Боль выползала из своих укрытий, вновь просачивалась в
сжатое страхом телом, в голову…
Ему вновь и вновь вводили морфий…
Лишь через трое суток он смог утвердительно ответить на
вопрос врачей. Наконец собрал в кулак всю свою волю и согласно кивнул, когда
его в очередной раз спросили:
— Вы можете говорить?
Даже выдавил:
— Да…
Его попросили:
— Расскажите о своих ощущениях.
Он вспомнил страшную воронку, из жерла которой выползал
оранжевый гад, и хриплым, лишённым интонаций голосом, ответил:
— Ничего не помню…
Остальные офицеры, доставленные из Забайкалья в Ленинград,
слово в слово повторили его ответ.
Их исследовали военные психологи и психиатры, но не нашли
никаких отклонений в психике. Их допрашивали под гипнозом, но и это ничего не
дало. Как только психиатры просили загипнотизированных пациентов рассказать о
своих ощущениях в тот страшный день, исследуемые начинали жутко выть от боли.
Выть и кататься по полу.
Вскоре все восемь офицеров выздоровели.
Внешне они ничем не отличались от других людей. Ничем, кроме
того, что в них поселилась неведомая боль, и они наотрез оказывались
заглядывать в прошлое.
Несмотря на то, что все эти люди казались очевидно
здоровыми, врачебная комиссия признала их ограниченно годными к военной службе
и рекомендовала командованию уволить офицеров в запас.
Глава 20
Немая сцена длилась долго, я даже заскучала. Наконец Архангельский
очнулся и проревел:
— Где коты?!
Даня горестно закатил глаза, Тася втянул голову в плечи,
Пупс безразлично уставился в пол, Женька не скрывал своего торжества.
— Сразу же вам сказал, что ничего не выйдет из этой затеи, —
радостно заржал он.
